Водоворот

Никто не отозвался. Что-то большое, громоздкое, как гора, с тяжелым сопением стало подниматься перед ним. Дорош испуганно отпрянул, но потом догадался, что это корова, которой он в темноте чуть было не наступил на хвост. В это время в дальнем углу что-то зашелестело и, как из подполья, донесся ленивый, заспанный голос:

— Это ты, Одарка?

Дорош, не отвечая, двинулся на этот голос и вскоре рассмотрел человеческую фигуру. Со словами: «Пошла отсюда, чтоб тебе издохнуть до вечера»,— человек стал пробираться между коровами к выходу.

— Кто там? Иди сюда, ничего не видно! — крикнул он.

Дорош подошел ближе и увидел человека в длинной рваной рубахе, с вилами в руках. Заметив Дороша, он принялся бесцеремонно его разглядывать, наклонившись к нему так близко, что на Дороша пахнуло махоркой и острым запахом навоза.

— Что-то не узнаю,— задумчиво проговорил человек.— Вы, случайно, не по мясопоставкам? Если так, то скажите милость, отпустите табачку на цигарочку. Целую ночь возле скотины верчусь, не куривши.— Он подставил глубокую, черную, как корыто, ладонь и от радости, что сейчас закурит, как-то сразу ожил: притопывал сапогами, ахал, причмокивал и даже подергивал плечами.

— Я не курю,— виновато ответил Дорош.

Дядька сразу увял:

— Тогда кто вы такой и чего сюда пришли?

— Ферму принимать. Работать тут буду.

Человек раскрыл от удивления рот, стоял так некоторое время, потом прислонился к столбу, почесал спину, блаженно закряхтел и, поправив на голове шапку, сказал:

— Вот оно как. Тогда иди за мной.

Он провел Дороша в угол и показал на ясли, черневшие в темноте.

— Вот тут я сплю. Угу… Так на какую же тему у нас разговор будет? Ага, про ферму. Трудное это дело. Очень трудное. Бо-жже ж мой, как встречу какого нового человека, так говорил бы день и ночь, не переставая.

— Как вас звать?

— По-сельскому, значит, Кузь, а по святцам — Кузьма.

— На ферме что делаете?

— Крест несу. Тяжкий крест, добрый человек. И чего меня громом по башке не ударило, когда я пошел на такое горе. Мучаюсь, как каторжный, конца-краю не видно. И куда только мои глаза глядели — не видели, куда рука тянется, куда нога ступает. Ведь я-то и есть завфермой,— закончил наконец Кузька.

— А-а, знаю, знаю,— засмеялся Дорош,— председатель мне уже про вас рассказывал.

— Ругал?

— Нет, говорил только, что коровы по шею в навозе стоят.

— И я то же говорю. А ты спроси почему? Думаешь, я сидел сложа руки? У меня вот ладони как лошадиные копыта. А отчего? От вил. Кузь, черт бы их побрал, за всех наработался. Дали мне в помощники двух доярок да скотника Митьку. Доярки еще ничего, коров кое-как подоят, напоят, а Митька, тот, сукин сын, начешет чуб да и бегает за девчатами по всему селу, а я за него, ирода, навоз выгребаю, аж хребет трещит. Жаловался Оксену — не помогает. Все только обещает: мол, прижму Митьку,— а не прижимает, и ходит Митяга по-прежнему, со взбитым чубом, за холодную воду не берется. Да это б еще полбеды. Главное — корма режут. Так, добрый человек, режут, что ни охнуть ни вздохнуть. Свекла, как они ее там буртовали в недобрый час, сопрела, весной открыли — из нее пар так и повалил; а ржаная солома разве корм? Даем коровам, да какой толк от нее? Правда, большого падежа нет, из молодняка только шесть издохло, так и это потеря. Надо и то в расчет принять, какая зима была лютая; воробьи на лету замерзали, так куда уж телятам выдержать? У воробьев перья греют, а у теленочка что? Шкурка на нем тоненькая, шерсть жиденькая — погибель да и только при морозах. Тут вот поверх кожуха серяк натянул и то замерз. Угу. Так что с кормами — беда. Большая беда. В последнее время жом выручал. Мы его с Чупаховского завода доставляли. Благодать. И быки его едят, и коровы. С половой смешиваем и даем, первым сортом идет…

— Куда же ваше сено подевалось?

— Чума его знает. Осенью были две добрых копны, а потом будто ветром развеяло. Остались какие-то последки, ими теперь лошадей подкармливают, ведь посевная ж.

— А не сами колхозники его раскрали?

— Может, и так. Ведь и у ихней скотины животы имеются.

Дорош, все чаще подергивая шеей, молчал. Кузька, хоть и был человек живой, говорил теперь медленно, вяло.

— А ты, верно, много где побывал,— перешел он к своей любимой теме.— Подумай только — весь Советский Союз поездом объехать, и то сколько увидишь, а если б на каждой станции еще все рассмотреть? И-и, не говори, не говори. Было бы у меня рублей пятьсот лишних денег, я б уж поглядел, как люди живут.

— У вас на ферме есть вилы? — перебил его Дорош.

— Там где-то стоят в углу… Да-а… Ходил бы и смотрел, как свет устроен. Сколько бы увидел, сколько бы от разумных людей услышал.

Дорош принес вилы, стал ковырять навоз.

— А вы, часом, не были на станции Раздольная?

— Нет, не был.