Воды слонам!

– Но ведь вы говорили во сне, тут уж не поспоришь, – отвечает сиделка. Снова эта милая негритяночка. И почему я вечно забываю, как ее зовут? – Что-то о голодных кошках – как, мол, можно кормить их серебром? Бросьте уже беспокоиться об этих кошках, их наверняка накормили, пусть даже после того как вы проснулись. А с чего вдруг на вас надели эту штуку? – недоумевает она, расстегивая липучки на наручниках, скрепляющих мои запястья.

– Вы ведь не пытались сбежать отсюда, верно?

– Нет. Но я осмелился выразить свое недовольство той размазней, которой нас здесь потчуют, – я отвожу взгляд. – Ну, а потом моя тарелка вроде как соскользнула со стола.

Она перестает заниматься наручниками и, оглядев меня, вдруг начинает хохотать.

– Экий вы живчик! – восклицает она, растирая мне запястья теплыми ладонями. – Бог ты мой!

И вдруг меня озаряет: Розмари! Ха. Стало быть, я еще не окончательно спятил.

Розмари. Розмари. Розмари.

Как бы запомнить? Может, сочинить стишок? Допустим, нынче утром мне удалось припомнить ее имя, но отсюда не следует, что память не подведет меня завтра или даже сегодня после обеда.

Она подходит к окну и поднимает жалюзи.

– Я бы попросил! – сердито восклицаю я.

– Вы о чем? – удивляется она.

– Может, я и не прав, но разве это не моя комната? А что если мне не хочется, чтобы жалюзи были открыты? Послушайте, меня уже доконало, что всяк здесь думает, будто бы знает лучше меня, чего мне хочется.

Пристально поглядев на меня, Розмари опускает жалюзи и удаляется, хлопнув дверью. Я смотрю ей вслед, от удивления открыв рот.

Через какое-то мгновение в дверь трижды стучат, после чего она чуть приоткрывается.

– Доброе утро, мистер Янковский! Вы позволите?

Черт подери, что за игру она тут затеяла?

– Я спрашиваю, вы позволите мне войти?

– Да, конечно, – лепечу я.

– Премного вам благодарна, – говорит она, останавливаясь в ногах у моей постели. – Скажите, а что если я открою жалюзи и впущу сюда, наконец, свет? Или вы предпочтете сидеть день-деньской в кромешной тьме?

– Да, пожалуйста, откройте. И прекратите уже это безобразие.

– Это не безобразие, мистер Янковский, – отвечает она, подходя к окну и открывая жалюзи. – Ни в коей мере. Я просто никогда об этом не задумывалась, и спасибо вам, что открыли мне глаза.

Она что, издевается? Я прищуриваюсь и пытаюсь понять по ее лицу, что происходит.

– А скажите, вы ведь, наверное, предпочтете позавтракать у себя в комнате?

Я не отвечаю – до сих пор не понял, насколько она всерьез. Подумать только, ведь это даже записано у меня в карте, а они каждое утро задают все тот же дурацкий вопрос. Ну, конечно же, я предпочел бы позавтракать в столовой. Съедая завтрак в постели, я чувствую себя инвалидом. Однако перед завтраком обычно меняют пеленки, и в вестибюле до того пахнет фекалиями, что я боюсь, как бы меня не вырвало. Лишь через час-другой они обмоют, накормят и вывезут наружу всех, кто сам уже не встает – только тогда и можно будет высунуть нос в вестибюль.

– Так вот, мистер Янковский. Если вы хотите, чтоб было по-вашему, хотя бы намекните, что вам придется по нраву.

– Да. Пожалуйста. Конечно-конечно, – отвечаю я.

– Ну, договорились. Хотите перед завтраком принять душ?

– Ас чего вы взяли, что мне нужно в душ? – оскорблено вопрошаю я, хотя отнюдь не уверен, что мне туда не нужно.

– Сегодня вас придут навещать, – отвечает она все с той же ослепительной улыбкой. – А еще сдается мне, что вы были бы не прочь навести лоск перед сегодняшней послеобеденной вылазкой.

Вылазкой? Ах да! Цирк. Признаться, мне было приятно просыпаться два дня подряд с мыслью о том, что скоро я пойду в цирк.

– Да, если вы не возражаете, я приму душ перед завтраком, – радостно отвечаю я.

Когда стареешь, унизительней всего то, что тебе не дают самостоятельно даже помыться и сходить в уборную.

На самом-то деле мне не нужна помощь ни в том, ни в другом, но они боятся, что я снова поскользнусь и сломаю бедро, и сопровождают меня туда вне зависимости от того, хочу я или нет. Я всегда требую, чтобы меня отпускали в уборную одного, но рядом вечно кто-то оказывается, так, на всякий случай – и почему-то это непременно женщина. Я прошу их отвернуться, когда спускаю кальсоны, и отправляю за дверь до тех пор, пока не закончу.

Мыться еще более неловко: приходится представать перед сиделкой в чем мать родила. Кое-какие вещи случаются в любом возрасте, и даже сейчас, когда мне за девяносто, у меня иногда встает. Что уж тут поделаешь. Они притворяются, будто не замечают. Видно, их так учили, но ведь когда притворяются – это еще хуже, чем когда замечают. Это означает, что я для них, – безобидный старый хрыч, выставляющий напоказ свой безобидный старый пенис, который порой ведет себя бесцеремонно. Хотя если бы кто-нибудь из них принял это всерьез и попытался как-то отреагировать, меня бы и удар мог хватить от неожиданности.

Розмари помогает мне войти в душевую кабину.

– А теперь держитесь вон за ту ручку…