Военная Россия

"Да где есть любовь совершеная, ю же Христос в Евангелии предаст нам, глаголя: "Заповедь нову даю вам, да любите друг друга", и паки: "Болше сея любви никто же имать, да кто положит душу свою за ближняго". Мы же токмо не полагаем душя своеа за ближняго, но из ближняго извлачим ю, хотящи изяти ю оружием заколениа" (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 189).

Спустя сто лет, Максим Грек обличал российских епископов за то, что они выступают во главе собственных маленьких армий ("архиерейских детей боярских"), причём армии эти нужны не для борьбы с иноверными, а для усмирения архиерейских рабов:

"Божественному же закону повелевающу кормити вдовы, и сироты, и убоги. А та аки нароком противяся тому, вооружати паче изволила есть на мужеубительныя брани полки ратныя. Ими же провожаема, и служима, и окружаема во время мира радуется зело, брани же наставши, изъоруживши их зело бодренно и изъостривше молитвами, и благословенои, и словесы подвижными убивати, пленяти абое их отпусти" (Максим Грек. Сочинения. Казань, 859. Т. 2. С. 39).

1560: «ДОМОСТРОЙ» КАК УЧЕБНИК ВОЕННОГО ДЕЛА

Милитаризм стало постоянным фоном российской жизни, настолько постоянным, что он почти не замечается даже русскими пацифистами. Российские либералы много критиковали «Домострой» за указание бить детей и жену, но никто не обращал внимания на сам дух «Домостроя» — а это обеспечение "мира в семье" (как назвала это одна исследовательница — Найденова, 2003), но «мир» при этом понимается по-генеральски, как порядок в казарме. Домашних предписывается беречь — как берегут солдат разумные генералы. «Мир» там, где «покорение» и «повиновение» духовенству — как в армии порядок зависит от принятия пропагандитских концепций.

Любовь к ближнему определяется тем, какое место это ближний занимает в иерархии. "Старейшим себе честь воздавай и поклонение твори, средних яко братию почитай, маломожных и скорбных любовию привечай", — так новобранцу объясняют, кого как из офицеров положено приветствовать ("отдавать честь"). Разумеется, отдельно упоминается необходимость молиться за "христолюбивое воинство".

Домашним категорически запрещается обсуждать происходящее в доме за его пределами — секретность вполне военная. При этом в доме всё ценное должно быть под замком — как в казарме оружие. Свой дом должен быть хорошо огорожен, а если сосед не огородил своё имущество, то… Судебник 1550 года оправдывал потраву поля, если оно было плохо огорожено. "Не укради" — но только, если чужое хорошо лежит. Что плохо лежит — не грех взять.

* * *

В обращении к Михаилу Романову избиратели 1613 года так рисовали идеальную Россию: «неприятелем быть в ужасти», а «всем людям Московского государства» быть «в радости».

Впрочем, судить русский милитаризм лучше не по худшим, а по лучшим его идеологам. Таким был Бердяев во время Первой мировой войны. Он тогда говорил об империализме как о необходимой промежуточной стадии между индивидуализмом людей и единством Царства Небесного. Он чётко сформулировал: "Дело всей русской истории, дело собирания России с Ивана Калиты, дело Петра Великого, дело всей русской культуры — Пушкина и Достоевского… Россия великая и единая, великое и единое русское государство, великая и единая русская культура". В его позиции крылось традиционное противоречие: "дело собирания России" отсчитывается с Калиты, но при этом самой «Россией» считается и то, что было до Калиты и никакого отношения к московскому князю не имело — Украина: "Нет национальности великорусской, как нет национальности малорусской, есть лишь русская национальность". Это написал уроженец Киева, на четверть француз, на четверть поляк. Неудивительно, что во Второй мировой симпатии Бердяева были решительно на стороне советской России, советской империи. Национальное оказывалось для него важнее не только социального, но важнее истины. Интернационализм большевиков Бердяев назвал "большим бесом" (не подозревая, что этот интернационализм лишь псевдоним столь любезного ему имперализма), а «сепаратизм», "провинциализм" Украины — мелким бесом.