Военная

— Прости, Сима, но не могу, — глухо, со скрытым напором, уже пьяно и обиженно заговорил Никита. — Я, может, потому и тебя разыскал, к тебе поехал, что еще годков пять — и не свидимся уже. Ты вот про фронтовиков говорила, которые по городу ходили, а я безногих и безруких вспомнил, которые в колясочках катались. Сразу после войны их много было. Куда они делись, Сима? Умерли от нездоровья? Они от боли утихли, Сима… Я в Новосибирске Петьку Липина встретил. Помнишь, как он говорил? Мол, побьем Гитлера, вернусь домой, женюсь и двадцать пять детей нарожаю, чтобы на каждый год войны их по пять выходило. А тут вижу, катит в колясочке инвалид. Когда узнал меня, расплакался. Кому, говорит, я нужен, уж лучше бы убило… Всех перекрутила война, всех переломала, здоровых и калек, и сегодня еще тешится, тридцать лет прошло, а ей все мало.

Никита скрипнул зубами и потянулся за бутылкой, но на полпути рука его замерла, он виновато посмотрел на Серафиму и словно бы протрезвел на мгновение, так по- человечески тепло и удивленно сказал:

— А ведь не все плохо-то, а, Сима? Дети растут.

— Повырастали уже, — мягко ответила Серафима, — наши выросли.

— Много ты куришь, Серафима. Не бросала?

— Нет, Никита, не бросала.

— Кашляешь?

— Кашляю.

— Бросила бы.

— Теперь поздно.

Разговор сменился быстро, как это бывает за выпивкой, и Никита уже вскоре рассказывал Серафиме о своих ребятишках, звал в гости, добродушно улыбался, и лишь правое веко пульсировало безостановочно.

Когда солнце коснулось вершины хребта, на тропинке к дому показался Осип.

— Явился, не запылился, — усмехнулась Серафима.

Осип молча достал поллитровку вина и молча поставил на стол. Две орденские планки сияли на его груди.

— Зачем принес-то, у нас и так хватает.

— Пусть будет, — коротко сказал Осип и протянул руку Никите: — Осип Степанович Пивоваров.

— Никита Боголюбов.

— За знакомство…

Уже поздним вечером вынесла Серафима гармонь, и пока Осип настраивался, нервно и быстро пробегая худыми пальцами по клавишам, побежала в село. Долго дозванивалась до райцентра, потом в больницу, когда дозвонилась, ей сказали, что Матвей Петрович Лукьянов скончался два часа назад.

Глава четвертая

— Сима!

— Ну?

— Задержись на минутку.

— С чего бы это?

— Поговорить надо.

— Интересуюсь, о чем?

Матвей попытался обнять ее, но она сильно, с неожиданной яростью, оттолкнула его.

— Ты говорить говори, а руки не распускай.

— Не буду.

— Так что скажешь-то?

— Выходи за меня…

Матвей был старше ее одним годом. Невысокий, плотный, с белесыми ресницами и толстыми губами, он в красавчиках не ходил. Но было у Матвея одно преимущество— упрямство. Уж и гоняла она его, и высмеивала как угодно, а он все одно ходил за нею неотступно, терпеливо дожидаясь своего часа. И она уступила.

Свадьбу сыграли шумную, напоказ, вот, мол, мы какие, ничего нам не жаль. В первый же вечер Матвей перепился и спал на коврике у кровати. Она смотрела на его потное и жалкое во сне лицо и не спала. Утром Матвей полез к ней на кровать. Она, сонная, толкнула его, и Матвей обиделся, отвернулся, и целую неделю еще они спали поврозь.

Жизнь их налаживалась хоть и не без труда, но прочно. Поставили свой дом, справили новоселье, пора было и рожать. И она родила девочку. Олю.

— Не мог постараться, — ворчал на сына Петр Гордеевич.

Матвей смущался и уходил на улицу, а она говорила свекру:

— Сына на войну возьмут, да и убьют там, а дочь дома останется и жива будет.

— Тьфу на тебя, дура, чего каркаешь, — беленился свекор, — или у тебя одной дети?

— Тогда Оленьку не трогайте. Родилась и пусть живет.

— Ты че это, девка, — пугался свекор, крепкий и веселый старик, — ты че, белены объелась или так, тронулась умом? Да кто твою Ольку трогает?

— Сами же и говорите.

— Да мало что я говорю, ты слушай больше. Положено так, вот и говорю.

Свекор уходил, и она слышала, как он сердито выговаривал сыну:

— Олух царя небесного, и за себя-то вступиться не можешь, все на нее сваливаешь.