Военнопленные

— Для того чтобы узнать человека, говорят, надо с ним пуд соли съесть. Владимир Сергеевич утверждает, что с вами он его съел. — Генерал улыбнулся, прищурился, помолодел — Надо подготавливать крепких людей, по возможности из числа наших офицеров, коммунистов и комсомольцев. Из них мы соберем ударный кулак. Но сейчас надо только подбирать, прощупывать и ничего больше. Никаких поручений. Есть у вас на примете надежные люди?

— Пока немного, но есть.

— Вот с них и начните.

— Есть!

— Ну, это вы уж совсем по-военному, — генерал снова улыбнулся, встал. — Пока еще рано.

Я проводил его и Породенко на Лагерштрассе. В толпе от них отсеялся, несколько раз прошелся, продумывая все услышанное от Тонконогова.

Породенко не было долго. Он пришел в барак поздно — перед самым отбоем.

Мы шли на работу. На железнодорожных путях перед лагерем стоял длинный состав тюремных вагонов. В решетки окон вплетались худые пальцы, лихорадочным огнем горели глаза — жгучие, огромные, тоскующие. В вагонах стонали, кричали, плакали.

— Кушать… Ку-уша-а-ать…

— Господин часовой, глоточек воды, умоляю… О-о-о…

«Господа» оцепили эшелон, размеренно вышагивали вдоль вагонов, иногда тыкали в окна рыльцами автоматов. Тогда люди за решетками исчезали, видимо наученные горьким опытом: на стенах вагонов виднелись пулевые пробоины.

Мы прошли мимо, но еще долго слышали страдающие голоса из вагонов и вспоминали собственные муки во время многочисленных переездов из лагеря в лагерь.

На работе ко мне подошел начальник конвоя старик Цеппельзак — бывший кавалерийский вахмистр, призван в войска СС совсем недавно из числа снятых с военного учета. На унтер-офицерских погонах белели три звездочки — гауптшарфюрер, — спина старика согнута, шинель висела мешком, пилотка неловко прижала свалявшиеся седые волосы.

— Транспорт из Венгрии, — он кивнул головой в сторону эшелона. — Подумайте: из Венгрии! Что там, тюрем нет? — Цеппельзак привычно подхватил нижней губой длинный желтоватый ус, втянул его в рот. Глазами, прищурившись, нацелился на меня.

Я уже привык к Цеппельзаку, знал, что он искренне ненавидел фашизм, часто вспоминал погибших сыновей и тогда, спрятавшись за моей доской, сморкался в скомканную грязную тряпочку.

— Наверное, нет…

— Ерунда! Этого добра везде хватает. В Венгрии уже русские! Мы ее потеряли, драпаем. И этих несчастных тянем за собой. А куда?

— Ближе к смерти.

— Да, именно ближе к смерти.

Он ушел неожиданно, как и появился. Это его манера разговаривать.

Мимо эшелона из Венгрии мы ходили целую неделю. Вокруг него регулярно менялся конвой. Крики и стоны внутри вагонов постепенно ослабевали. Однажды в конвое эшелона оказался и Цеппельзак. Когда мы проходили, он устало сидел на ступеньках вагона. Мы встретились взглядами. Старик отвел глаза, беспомощно развел руками: «Что же я могу поделать?»

Потом крики в вагонах прекратились совсем.

Ночью по лагерю передали какую-то команду.

Чуткий Кристиан услышал ее, растолкал Малеина.

— Николай, Николай, работа…

Николай сонно потянулся, вдруг проснувшись совсем, быстро натянул робу. Кое-как зашнуровав ботинки, чертыхаясь, ушел.

Территория, занятая фашистскими войсками, сокращалась неумолимо, как шагреневая кожа. Уже был занят Бухарест, освобождены София, Белград. Завершалось окружение Будапешта.

С запада шли союзники. В Дахау все чаще стали прибывать эшелоны заключенных из лагерей, оказавшихся в непосредственной близости к фронту. Эшелоны возили долго — неделями. И когда привозили в Дахау — половина людей были мертвы, а остальные имели ровно столько сил, чтобы дойти до крематория. Но случалось и так, что в вагонах живых не оставалось, трупы успевали разложиться и, несмотря на зиму, распространяли вокруг тяжелую вонь.

С осени начали работать «Тодтранспорты». Большой автомобильный прицеп нагружали трупами, вручную отвозили в крематорий, сбрасывали, возвращались за новой партией необычного груза. Работали преимущественно ночами.

Малеин возил трупы уже месяца два. Он похудел, осунулся, внешне стал походить на задерганного жизнью старика. Во сне его мучили кошмары. Он метался, бредил, от кого-то удирал. Спать рядом было мучительно. К тому же он провонял трупами так, будто и сам уже гнил, разлагался заживо. Однажды Николай вернулся незадолго до подъема. Он сел на койке, устало сложил на коленях руки, тупо уставился пустыми глазами в пространство впереди себя. Заметив, что я не сплю, проговорил придушенно:

— С ума сойду… Трупы, трупы, без конца трупы…

Проснулся Породенко.

— Что, Коля, тех возили? — он кивнул в сторону брамы.

— Да, тех. Из Будапешта. Одиннадцать суток их продержали в вагонах. Только четырех живых нашли, а было больше тысячи. Хватаешь клещами, а они разлазятся, как гнилая мочалка. Страшно… — Он не договорил, повалился ничком на койку, глухо застонал.

Породенко тяжело вздохнул, молча повернулся на бок.

Вскоре прозвучал подъем.

2

Прошло почти полгода в Дахау. На номера вновь прибывающих лагерная канцелярия разменяла сто двадцатую тысячу. После меня в лагерь угодило пятьдесят тысяч человек. Но людей в лагере не прибавилось. Где же они?..