Военные мемуары. Призыв, 1940–1942

По правде говоря, я с самого начала не переставал думать об учреждении подобного органа. Однако я вынужден был отложить осуществление этого плана отчасти из-за того, что за последний год мне пришлось провести восемь месяцев в Африке и на Востоке, но прежде всего из-за нехватки так называемых «представительных» лиц. По возвращении в Лондон после событий в Сирии я смог уже приступить к длительной организационной работе.

К тому же если большинство из присоединившихся ко мне деятелей вначале были мало кому известны, за истекшее время некоторые из них приобрели популярность. Таким образом, у меня появилась возможность создать комитет из авторитетных лиц. Я считал, что по отношению к движению Сражающейся Франции Национальный комитет должен осуществлять руководящую роль и объединяться вокруг меня. На его заседаниях «комиссары» смогут совместно обсуждать все наши дела. Каждому из них будет поручен один из «департаментов», ведающий определенной областью нашей деятельности. Принятые решения обязательны для всех. В целом Комитет должен выполнять функции правительства. У него будут такие же права и такая же структура, как у правительства. Но он не должен называться правительством, ибо это наименование я сохранял до того времени, сколь бы отдаленным оно ни было, когда станет возможным создать правительственный орган, представляющий всю Францию. Именно в расчете на это я в своем декрете предусматривал образование в дальнейшем Консультативной ассамблеи, «которая должна максимально широко представлять общественное мнение Франции при Национальном комитете». Однако прошло много времени, прежде чем этой ассамблее суждено было увидеть свет.

Как и следовало ожидать, мое решение вызнало волнение среди небольших группировок французов, которые, претендуя на политическую роль, проявляли некоторую активность в Англии и Соединенных Штатах. Эти люди готовы были смириться с тем, чтобы де Голль действовал как солдат и обеспечивал союзникам помощь французских вооруженных сил. Но они не могли допустить, чтобы глава свободных французов взял на себя ответственность государственного порядка; отказавшись присоединиться ко мне, они оспаривали мои полномочия, а в отношении будущего Франции предпочитали положиться на иностранцев — Рузвельта, Черчилля или Сталина.

Признаюсь, что между взглядами этих людей и моими существовало непримиримое противоречие. С моей точки зрения в основе политических действий в этой национальной трагедии должна лежать простая и убедительная идея. Они же, отдаваясь во власть своим обычным пустым мечтаниям, полагали, что наша деятельность должна быть не чем иным, как кордебалетом партийных мнений и комбинаций, который разыгрывают профессиональные актеры, и что все дело сходится лишь к статьям, речам, выступлениям ораторов и распределению мест. И хотя этот режим был сметен событиями и привел Францию к катастрофе, от которой, как это могло казаться, она никогда уже не оправится, и хотя эти отъявленные политиканы были лишены своих обычных средств деятельности парламента, съездов, кабинетов министров, редакций, — они продолжали свою игру в Нью-Йорке и Лондоне, стремясь вовлечь в нее, за неимением французов, англосаксонские правительства, депутатов и журналистов. И причиной некоторых неприятностей, которые чинили «Свободной Франции» ее собственные союзники, а также кампаний, которые вели против нее их пресса и радио, часто являлось влияние некоторых французских эмигрантов. Эти последние не могли смириться с таким политическим успехом, каким являлось для Сражающейся Франции создание Национального комитета, и всячески пытались создавать препятствия.

Орудием в их руках явился адмирал Мюзелье. В адмирале уживались как бы два разных человека. Как морской военачальник он обладал достоинствами, которые заслуживали глубокого уважения и которым мы в значительной степени были обязаны организацией наших скромных военно-морских сил. Но периодически у него вдруг возникало какое-то беспокойство, и тогда он пускался в интриги. Как только он узнал о моем намерении образовать Комитет, он написал мне письмо. Выставляя себя поборником дружбы с союзниками и демократами, он утверждал, что моя политика угрожает этой дружбе. И чтобы в будущем спасти от опасности обе эти твердыни, он предлагал, чтобы я оставил за собою лишь почетный пост, а всю действительную власть передал ему. Что касается средств, которые он пустил в ход, чтобы заставить меня согласиться, то это было не что иное, как угроза отделения военно-морского флота, который, как он заявил по телефону, «станет самостоятельным и будет продолжать войну».

Мое решение было определенным, а дискуссия — короткой. Адмирал смирился, объясняя все недоразумением. Побуждаемый добрыми чувствами и учитывая обстановку, я сделал вид, что его объяснения меня убедили, выслушал его обещания и назначил его комиссаром Национального комитета по делам военного и торгового флота.