Военные мемуары. Спасение, 1944–1946

Чтобы не было недопонимания у мирового и французского общественного мнения, я созвал 2 июня пресс-конференцию. Никогда еще мне не доводилось видеть такого стечения журналистов, как наших, так и иностранных. Я рассказал о том, что произошло, не допуская оскорблений в адрес наших бывших союзников, но и не стесняясь в выражениях. Затем, 4 июня, я пригласил посла Великобритании, усадил его и заявил: «Должен признаться, что мы не в состоянии сегодня скрестить с вами оружие. Но вы оскорбили Францию и предали Запад. Такое не забывается». Дафф Купер встал и вышел.

Задетый за живое, Черчилль выступил на следующий день в Палате общин, заявив, что желает мне ответить. Он объявил, что его правительство стремится к сохранению союза с Францией, как будто только что раздававшееся бряцание оружием не нанесло коварного удара дружбе, питаемой французами к англичанам. Премьер-министр вновь попытался оправдать британское вмешательство в дела на Ближнем Востоке ответственностью, которая, по его утверждению, лежит на его стране за весь Восток. Однако он ни словом не обмолвился об обязательстве, официально взятом Великобританией 25 июля 1941 и скрепленном подписью его министра Оливера Литтлтона, уважать интересы Франции в Сирии и Ливане, не вмешиваться в нашу политику и в вопросы общественного порядка. Он признал, что сирийская жандармерия и полиция получали от англичан оружие, которое теперь используется против французов, но считал — поистине смехотворное заявление! — что французское правительство одобрительно отнеслось к этой британской инициативе. Премьер-министр выразил сожаление по поводу того, что не был осведомлен о приказе французского правительства прекратить огонь до того, как Лондон выдвинул свой ультиматум, и извинился за то, что отправил мне текст ультиматума лишь час спустя после его зачтения в Палате общин. Но он никак не объяснил — еще бы! — этого запоздания. Кстати, если у премьер-министра была хоть какая-то возможность делать вид, что ему до 4 часов 31 мая не было известно о прекращении французами огня, то уже 1 июня этот пробел в информации был заполнен. Но именно в этот день, по его приказу, генерал Пэйджет изложил во всех подробностях генералу Бене английский ультиматум, ссылаясь на возможность перерастания сложившейся напряженной обстановки в столкновение.

Следует отметить, что, рассчитывая в результате создавшегося кризиса на изоляцию де Голля во французских правящих кругах, премьер-министр Великобритании в своих расчетах не ошибся. Как и в случае с приглашением, адресованным мне Рузвельтом на следующий день после Ялтинской конференции, я оказался в вопросе о Ближнем Востоке без надежной поддержки со стороны большинства видных политических деятелей Франции. Почти у всех влиятельных и высокопоставленных лиц мои действия вызвали беспокойство или осуждение, хотя осторожность не позволила им откровенно проявить свои настроения.

Прежде всего, далеко не в соответствии с проводимой мною политикой действовал наш дипломатический персонал. Для многих чиновников внешнеполитического ведомства согласив с Британией было делом принципа. Когда по ее вине это согласие оказалось нарушенным, главным для них было восстановить его путем переговоров, во что бы нам это ни обошлось. Вопрос о Ближнем Востоке они воспринимали как своего рода головоломку, которую надо было обязательно решить, чтобы избежать ссоры с Великобританией. Между моими идеями, которые я хотел претворить в жизнь, и реакцией тех, кто составлял дипломатические ноты, налаживал связи и собирал информацию, разрыв был слишком очевидным, чтобы ускользнуть от наших партнеров, и это снижало эффект от моей твердой позиции.

То же самое можно было сказать о тоне французской прессы. Признаюсь, я был убежден, что в этом кризисе решительная позиция нашего общественного мнения была способна вынудить англичан к отступлению, но комментарии наших газет были обескураживающими. Вместо того, чтобы показать решимость нации, они сглаживали остроту событий. Статьи, посвященные кризису, помещались далеко не на самом видном месте. Создавалось впечатление, что для французских журналистов дело было ясным, то есть проигранным, и они спешили завлечь читателя другими темами. Иногда можно было услышать протесты, но, естественно, они были направлены против генерала де Голля, упорство которого казалось безрассудным и неуместным.