Военные мемуары. Спасение, 1944–1946

Наша первая беседа состоялась в Кремле, вечером 2 декабря. Лифт доставил французскую делегацию ко входу в длинный коридор, вдоль которого была выставлена многочисленная охрана. В конце коридора располагалась большая комната, в которой находились стол и несколько стульев. Молотов ввел нас в нее, и тут появился маршал. После обмена обычными любезностями все уселись вокруг стола. Сталин, говорил ли он или молчал, опустив глаза, все время чертил какие-то каракули.

Мы сразу приступили к вопросу о будущем Германии. Никто из присутствующих в комнате не сомневался, что рейх скоро падет под ударами союзнических армий; Сталин подчеркнул, что самые тяжелые из этих ударов были нанесены русскими. Мы быстро пришли к принципиальному согласию о том, что Германию необходимо обезвредить на будущее. Но когда я заметил, что сам факт отдаления друг от друга России и Франции повлиял на разжигание германских амбиций, последующий разгром Франции и, следовательно, вторжение врага на советскую территорию, когда я обрисовал перспективу прямого соглашения между правительствами в Москве и Париже для определения принципов урегулирования, которые они могли бы вместе представить союзникам, Сталин проявил сдержанность. Более того, он стал настаивать на необходимости изучить каждый пункт соглашений с США и Великобританией, из чего я сделал вывод, что у него были все основания рассчитывать на согласие Рузвельта и Черчилля по интересующим его вопросам.

Тем не менее, он спросил меня о гарантиях, которые Франция планировала получить на Западе. Но, когда я заговорил о Рейнской области, Сааре и Руре, он заявил, что по этим пунктам решение может быть принято только на четырехсторонних переговорах. При этом на мой вопрос по поводу восточной границы Германии он ответил категорично: «Исконно польские земли в Восточной Пруссии, Померании и Силезии должны быть возвращены Польше» — «То есть, — спросил я, — граница пройдет по Одеру?» — «По Одеру и Найзе», — уточнил он, — кроме того, граница должна быть исправлена в пользу Чехословакии».

Я заметил, что мы не имели принципиальных возражений по поводу этих территориальных изменений, которые, помимо всего, должны были, в порядке компенсации, позволить уладить вопрос с восточной границей Польши. Но при этом я добавил: «Позвольте мне заметить, если, по-вашему, вопрос с Рейнской областью сейчас решать преждевременно, то получается, что вопрос с границей по Одеру уже решен». Сталин помолчал, по-прежнему рисуя палочки и кружки, потом, подняв голову, сделал мне следующее предложение: «Давайте вместе обсудим франко-русский договор с тем, чтобы обе наши страны могли обезопасить себя от новой немецкой агрессии».

«Мы готовы к этому, — ответил я, — по тем же причинам, что способствовали заключению старого франко-русского альянса и даже, — добавил я не без лукавства, — к подписанию пакта 1935». Сталин и Молотов, задетые за живое, воскликнули, что пакт 1935, подписанный ими и Лавалем, по вине последнего не был выполнен ни по духу, ни по букве. Тогда я указал, что, упоминая договор 1935 и альянс 1892, я хотел подчеркнуть, что перед лицом германской опасности совместное выступление России и Франции соответствовало естественному порядку вещей. Что же до того, каким образом мог быть реализован новый пакт, то я считал, что тяжелый опыт прошлого мог бы послужить уроком руководителям обеих стран. «Что касается меня, — добавил я, — то я не Пьер Лаваль». После чего была достигнута договоренность, что Бидо и Молотов займутся выработкой текста договора.