Военные рассказы

— Ну молодец. Иди гуляй себе. Погоняй, Панько! — обрадованно приказал Хома Антонович. В его голове молниеносно созрел план: быстрее к старосте, приказать согнать коров и свиней и немедленно уехать обратно в город. Чтоб их всех черт побрал! Выбраться бы только отсюда подобру-поздорову, а потом уж пусть едет кто угодно, только не он…

Им навстречу попалась старушонка. Остановилась, всматривается, словно силится угадать знакомых.

— Э, бабка! — крикнул ей повеселевший Хома Антонович. — Ты не видела тут партизан?

— Партизан? — переспросила старуха. — Откуда их увидеть. Знать не знаю, что за партизаны такие бывают. Может, вы сами и будете партизаны?

Хома Антонович весело расхохотался, посмелел. Ведь и вправду, какой он дурак, что так боялся сюда ехать! Вернется в райцентр — ну и потешится же над комендантом…

— Ну, ну, погоняй! Чего рот разинул? Слышишь? — напустился он на Панька.

— Да я что, абы она тащилась… — проворчал тот недовольно.

— К старостату! — крикнул Хома Антонович. Он сидел теперь молодцом, беспечно вытянув свои длинные ноги.

В старостате Хому Антоновича встретил караульный— старик со здоровенной дубиной в руках и огромной цигаркой в зубах.

— Старосту, кажете? А вы откудова будете? — деловито осведомился он.

— Это тебя не касается. Твое дело позвать старосту.

— То есть как это меня не касается? — вспыхнул дед. — Так на биса ж тогда меня тут поставили?

— Брось, старый хрен, языком болтать! Делай, что приказано! — набросился на него Хома Антонович.

Дед и не думал вставать с лавки.

— Кто приказывает, знать не знаю!

— Ты вот у меня узнаешь, когда прикажу посадить на недельку в холодную.

— Не стращай. У меня самого имеется право задерживать всех неизвестных. Бис тебя знает, кто ты такой. Так я тебя и послушал.

Хома Антонович понял, что деда не запугаешь. В душе он этим остался доволен: вон порядок в селах какой, а коменданту все снятся партизаны…

— Скажешь, голова райуправы зовет, из города.

На старика эти слова произвели надлежащее впечатление.

— Вот так сразу бы и сказали, а то я одно, а вы другое. Теперь ясно. Позовем, а то как же… Миколка! — крикнул он в окно. — Позови мне срочно… Даты слышишь? Что? Идет уже? Ну, добре.

Дед снова уселся на свое место, на лавке у двери, выпустил клуб сизого дыма и панибратски спросил:

— Так почто вы к нам, пане голова, пожаловали?

Хома Антонович искоса глянул на деда, но ничего не ответил. «Погоди, — думал он, — придет староста, прикажу ему дней пяток подержать тебя в буцигорне[3] будешь знать «почто»!»

В сенях послышался топот, дверь широко распахнулась, и в хату ввалилась толпа крестьян. Хома Антонович глазами искал среди них старосту, но его не было видно.

— А где староста? — предчувствуя недоброе, бледнея, спросил он.

— Вам какого старосту? Нашего бургомистра? — спросил Хому Антоновича чернявый мужик с проседью в волосах. — Нету его. Снят с должности партизанами.

У Хомы Антоновича перед глазами поплыли желтые круги.

— Я здесь теперь старшой. От партизан поставлен. За оружием руки в карманы не суй, собака, дело напрасное.

В хату заходили все новые люди. Хома Антонович лихорадочно шарил глазами, переводя их с одного лица на другое, отыскивая в них сочувствие и поддержку. Вот он встретился глазами с кем-то знакомым. Да ведь это Панько! Он искал в его взгляде если не спасенья, то хотя бы участия. Но глаза возницы оставались чужими, грозными, беспощадными. Не выдержав этого, он скользнул взглядом вниз и остановил его на исхудалых руках Панька. В них были зажаты знакомые бургомистру вожжи с крепкой петлей.

1944

Рассказ парторга

По лесу гуляет вьюга. Сердитый холодный ветер, играя со снегом, швыряет, кружит его и гонит куда-то в ночь, в непроглядную темень. Тяжело стонет лес, шумят вековечные сосны, с треском ломаются высохшие сучки, ударяясь о массивные промерзшие ветки.

В партизанской «хате» уютно, тепло. Сквозь толстые стены из кругляка, обложенного сеном и снегом, ветер не проникает. Посреди «хаты» — аккуратная печурка из кирпича. Ее железные трубы раскраснелись, пышут жаром. В печке весело пылает огонь. Дрожащий пучок неяркого света из открытой дверцы, словно луч волшебного фонаря, освещает дверь, завешенную ветхим одеялом. На одеяле, седом от инея, как на киноэкране, покачиваются черные силуэты людей, сгрудившихся у огня. На нарах, устланных слежавшимся сеном, лежат вповалку партизаны.