Военный переворот (книга стихов)

И он поплыл. Такой воды

Он не знавал еще. Сияя,

Родней любой другой среды,

Ночная, теплая, живая,

Она плескалась и звала,

Влекла, выталкивала, льнула...

Жена, послушная, ждала.

Вот не хватало б - утонула

Из-за него. Пускай уж сам.

Отплыв, он лег, раскинул руки

И поднял очи к небесам,

Ловя таинственные звуки

перекликался ли дельфин

С дельфином, пела ли сирена...

Ей ни к чему. Пускай один.

Но никакая перемена

не замечалась. Голоса

звучали радостно и сладко.

Взлететь живым на небеса

Иль раствориться без остатка

в стихии этой суждено?

Какая прелесть, что за жалость

А впрочем, ладно. Все равно.

Но ничего не совершалось.

Его простили! Весь дрожа,

навеки успокоив душу,

Как бы по лезвию ножа,

Он вышел из воды на сушу.

Он лег у ног своей жены

(Смерть, где твое слепое жало?)

И в мягком шелесте волны

Услышал, как она сказала,

Ручонку выставив вперед

(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):

- Смотри, мигает самолет!

И тут он понял. Боже, Боже!

Чего боялся ты, герой?

О чем душа твоя кричала?

Жизнь, описавши круг второй,

Пошла по третьему, сначала.

И он, улегшись на живот,

С лицом счастливым и покорным,

Смотрел, как чертит самолет

Свой третий круг над морем черным.

ПОЭМА ОТЪЕЗДА

...на что похожа наша встреча? На

видение из давешнего сна:

Двадцатый год, гимназия, и в ней

Какой-то орган новоразмещенный,

Совдеповский и сложносокращенный,

С названием из десяти корней.

Я прихожу за визой... или нет

Какой-то бумаженцией, потребной

Для выезда в Париж на пару лет.

Еще остался в классах сор учебный:

Помятый глобус, классная доска,

На коей уцелела надпись мелом

(Стереть не дотянулась ВЧК

Им многое в новинку, неумелым,

Их главные деянья впереди):

"Товарищи! Вся власть УЧЕРЕДИ..."

Три года мы не виделись. С тех пор

Я из эстета сделался аскетом

И виновато опускаю взор,

Когда напоминают мне об этом.

Зарос, одет в какое-то рванье

в потертом шарфе, в драненьком пальтишке,

Как нищий из моей же давней книжки

но я почти не помню про нее.

А впрочем, все я знал. Я был готов.

Не мы ли предрекали, накликали,

встречали гуннов, гибели алкали

И вместо гуннов вызвали скотов?

И это я предчувствовал. Теперь

Я раболепно открываю дверь,

записку Луначарского вручаю,

потом, стыдясь внезапной хрипоты,

Жую слова... и в этот миг встречаю

Твой прежний взгляд. Я знал, что это ты.

Сто лет назад (а сколько в самом деле?

все милосердно прячется в туман)

Мы пережили - нет, преодолели

Угарно-кокаиновый роман,

продлившийся от середины лета

До предвоенной тягостной зимы,

Типичный для тогдашнего поэта

И дочери профессорской семьи.

О этот демонизм, о вамп наивный,

Богемный, добросовестно-надрывный,

Метания от беса до креста,

Запекшиеся черные уста,

"Хочу грешить!", "Хочу уйти в монашки!",

"Хочу вина!", "Хочу на острова!"

О, как я изучил твои замашки,

Безбожный грим, заемные слова,

Разрывы и прощания без счета...

но было в этом истинное что-то

Твой первый страх, твой полудетский плач,

И зябнущее, тоненькое тело,

в котором трепетала и болела

Душа живая, как её ни прячь.

Ночные кабаки, где слух терзали

Безумцы с подведенными глазами;

Метельные видения, мосты,

все сомовщина, вся арлекинада,

все притяженье черной пустоты:

Мы к гибели летим, и так и надо,

все поделом! Мучительный набор:

Полозьев скрип, откинутая полость,

И звездный мрак, и в этом тоже пошлость

не музыка. Не гибель, а позор.

Вот плеоназм: упадок декаданса,

Торговля бредом, драмы в синема...

в конце концов я этому не сдамся,

И не умру. И не сойду с ума,

затем что гниль чужда моей природе

И я скучаю там, где гибель в моде.

Все, что носилось в воздухе ночном,

Февральском, стылом, каплющем, зеленом,

все разошлось с годами по салонам.

Играйте дальше. Я тут ни при чем.

Вот так, друг друга вдребезги измучив,

Мы разошлись шесть лет тому назад:

Елагин остров, между черных сучьев

Стоит февральский розовый закат,

но тьма клубится на востоке мглистом.

Мы расстаемся. Плоски все слова.

До этого ты месяц или два

Металась между мной и террористом,

Он ждет тебя сегодня в пол-седьмого,

Я каблуком утаптываю снег,

И все, что в нас покуда есть живого,

Сейчас умрет - теперь уже навек.

Дальнейшее не стоит описанья.

Война, развал, февральское восстанье

все двинулось лавиной стольких бед,

Что нам равна возможность всех исходов.

Вот участь богоизбранных народов:

Куда ни сунься - им спасенья нет.

Куда ни правь - направо ли, налево,

всех притяженье ямы одолело,

И я - похмельный гость в чумном пиру

на плечи крест безропотно беру.

Что о тебе я слышал? В общем, мало:

Сперва пила, любовников меняла,

С одним из них затеяла журнал,

У Белого в истерике валялась,

Из-за эсера Кошкина стрелялась...

Однажды ночью я тебя узнал:

Ты ехала с хлыстом в автомобиле.

Хлыст был раскормлен. Их тогда любили.

Теперь, когда, решившись наконец,

Дождавшись всех обещанных возмездий,

Я подаю прошенье об отъезде,

Ты предо мной: без грима, без колец,

В обличии стандартной комиссарши,

не сделавшем тебя, однако, старше,

С короткой стрижкой, с пламенем в глазах...

Кто мог предугадать такой зигзаг

Не я ли сам? Не нас ли всех манило

Предвестье бури, грозная волна?

Все жаждали пройти через горнило

И вот прошли. Я заплатил сполна.

Что ты творила в три последних года

не ведаю. Какие-то фронты...

затянутая в кожанку свобода,