Военный слух (ЛП)

— Да когда уж вы все отвяжетесь? Я на штабную службу не просился.

— Я знаю, сэр. Про сержанта Салливана, наверное, слыхали уже?

— Только что узнал. Мистер Леммон только что рассказал.

— В общем, сэр, этого было не миновать. Жаль, конечно, что выпало это на долю Салли.

— Ага, сочувствую и всё такое. Ты мне как-то сказал, что всех заставишь посмотреть на первого павшего на поле боя. Заставил, сержант Колби?

— Конечно, нет, сэр.

Казмарак отвёз меня обратно в штаб полка по извилистой грунтовой дороге. Солдаты выстраивались на вечерний приём пищи. Есть мне совсем не хотелось, но я всё равно пошёл в офицерскую столовую. Больше заняться было нечем. Столовая была роскошная — по сравнению с теми, к которым я привык. Две палатки, рассчитанные на отделение каждая, были состыкованы и натянуты поверх каркаса из брусьев два-на-четыре дюйма. Для защиты пищи штабных офицеров от пыли и насекомых висели занавески, пол был фанерный, а три стола стояли буквой «П». К одному из брусьев был приколочен герб полка — чёрный щит с красно-белой тройкой поверх штыка, и прикреплено знамя полка, на котором провозглашалось: «Третий полк морской пехоты. FORTES FORTUNA ADJUVAT». По контрасту с очень демократичной атмосферой, присущей столовой стрелковой роты, в полковой всё было в строгом соответствии со служебной иерархией. Места за П-образным столом распределялись по рангу. Командир полка полковник Уилер и начальник штаба сидели во главе стола. Далее шли майоры, потом капитаны, потом лейтенанты, а места на концах были оставлены для вторых лейтенантов. В штабе нас таких было только два человека, а поскольку второй был неизвестно где, ел я в одиночестве.

Это вполне соответствовало моему настроению. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Из головы у меня никак не выходил Салливан, Хью Джон Салливан, погибший в возрасте двадцати двух лет и так и не успевший увидеть сына. Колби был прав — этого было не миновать. Но я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с приличным молодым человеком, у которого всегда был наготове анекдот, а не с каким-то там циничным старым ветераном. Я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с мужем и отцом, и почему это должно было случиться именно так. Подобно многим неопытным солдатам, я страдал иллюзорными представлениями о том, что на войне можно погибнуть красиво. Я высокопарно рассуждал о благородных самопожертвованиях, о солдатах, отдающих свои тела на благо святого дела или ради спасения жизни товарища. Но в смерти Салливана не было ничего подобного самопожертвованию или высокому ритуалу. Он погиб от пули снайпера, наполняя фляги в грязной речке, текущей сквозь джунгли.

Я видел его таким, каким описал его Леммон, лежащим навзничь с огромной кровавой дыркой в боку. Я представлял себе, что его лицо, должно быть, выглядело таким же, как лица мёртвых вьетконговцев, которые я видел месяц назад: рот открыт, губы поджаты, образуя улыбку как у черепа, глаза глядят в никуда. Больно было представлять Салливана в подобном виде; я ведь так привык к его живому лицу. Именно тогда, сидя в столовой над липким подносом с жирной пищей, я впервые ощутил этот липучий, могильно холодный страх — страх перед смертью; мёртвое лицо Салливана вдруг обратилось в моё собственное лицо. А ведь когда-нибудь и я могу оказаться на его месте, — подумал я. И я могу стать таким же. Раз уж так случилось с ним, это вполне может случиться со мной. Я не думал, что это произойдёт обязательно, но понял, что случиться так могло. До того момента возможность того, что меня убьют, не приходила мне в голову — разве что в абстрактном смысле. Будучи молодым здоровым американцем, выросшим и получившим образование в мирное время (или во время, которое в этом столетии сходит за мирное), я был неспособен представить себя больным или старым — даже не мёртвым. Ну да, о смерти я размышлял, но только как о событии, которое произойдёт в далёком будущем, настолько далёком, что я не мог рассматривать её как некое реально возможное событие. И вот она вдруг обратилась в реально возможное событие, к тому же, возможно, скорое — откуда мне знать? Вот в чём было дело: я никак не мог ни знать, ни предполагать, когда она придёт. Погибнуть в штабном подразделении было весьма маловероятно, но Салливан, наверное, и думать не думал о бренности существования, когда спускался к той речке со связкой бренчащих фляжек в руке. А потом снайпер навёл перекрестье своего оптического прицела, и всё, чем Салливан был или мог стать, все его мысли, воспоминания и мечты в одно мгновение перестали существовать.

До меня дошло, почему Леммон и все прочие показались мне такими отстранёнными. Дело было вовсе не в том, что я больше не служил в батальоне. Это была скорее отстранённость людей, осознающих, что они живут по соседству со смертью. Первый из них погиб от огня противника, и вместе с ним они утеряли присущую юности уверенность в собственном бессмертии. Реальность этого мира настигла их, всех нас. Как сказал потом Брэдли в тот вечер: «Похоже, кончилась славная маленькая война».