Воевода Шеин

Дорога к Троице-Сергиевой лавре накатанная, колдобин не найдёшь. Службу на ней несут царские доглядчики и каждую малую рытвинку засыпают, а то и каменным тестом заделывают. Большая колымага, запряжённая шестериком лошадей вороной масти, катится плавно, легко покачиваясь. Иван сидит спиной к движению. Перед ним на мягких подушках сидят царь Михаил и духовный отец царя митрополит Геласий. Он уже стар, но ещё крепок и сопровождает государя на все богослужения. Беседу вёл Геласий:

   — Ведомо мне, что ты, молодой Шеин, три года был при батюшке в Смоленске и столько же в польском плену. Вот и расскажи царю-батюшке, как в Смоленске жил, как от короля Сигизмунда убежал.

   — Детское я лишь помню о жизни в Смоленске да последний год, когда голодали и каждый день приступы поляков отбивали. Я с дядей Анисимом — это стременной моего батюшки — из пушек камнями стреляли, когда ядер не было. А как от короля Сигизмунда убегали, так это стременному Анисиму низкий поклон. Он привёл меня домой.

   — Скажи, Ваня Шеин, ты видел кого-либо из «великого посольства», когда в Польше был? — спросил царь.

   — И не только в Польше. Я видел дворянина Артемия Измайлова в Смоленске. Он был близок к твоему батюшке и к князю Василию. Ещё я видел царя Василия Шуйского и его братьев, своего батюшку и всех русских пленных, когда их вели по Варшаве.

   — Как ты мог видеть? Ведь тебя тоже взяли в плен.

   — Нет, государь-батюшка. В Могилёве меня, матушку и сестру отделили от пленных и там же, в Могилёве, меня и Анисима привели в стан короля.

   — Вон что! — удивился царь. — И что же ты делал в стане короля?

   — Меня отдали на воспитание ротмистру Верницкому, который учил пажей.

   — А будучи в Польше, ты слышал что-нибудь о моём батюшке?

   — Слышал, государь. Так уж случилось, что при мне на каретном дворе встретились два поляка и один из них был священником-богословом. Он-то и завёл разговор о твоём батюшке, государь.

   — О чём же они говорили?

   — Это был богослов-иезуит Пётр Скарга, как я потом узнал, и он жаловался на то, что ему не удаётся обратить твоего батюшку в католическую веру. «Даже среди животных нет таких упрямцев», — повторял Пётр Скарга.

   — Батюшка всегда был твёрд, — улыбнувшись, сказал царь Михаил.

   — Хвала Богу, что он и другие россияне выстояли, не предали веры отцов, — отметил митрополит Геласий.

   — Это верно. Да близок конец их мукам. Вот в эти дни побьём поляков и лихих казаков под лаврой, и они мира запросят.

   — Да уж пора бы пленных в размен пустить, — заявил Геласий.

В Софрине, на пол пути до лавры, царь всегда останавливался, случалось, и ночевал. Так было и на этот раз, но не потому, что у царя не было желания поспешить в лавру, а задержали гонцы от воеводы Бориса Салтыкова. Гонец доложил царю:

   — Государь-батюшка, русская рать достала поляков, и они теперь в хомуте — так велел сказать воевода. А ещё казаки Петра Сагайдачного покинули поляков и просят мира.

   — Милосердный Боже, Ты избавляешь нас от кровопролития, хвала Тебе! — воскликнул царь.

Глаза его повлажнели от слёз, но он не замечал этого. Менее был растроган митрополит Геласий. Он спросил гонца:

   — Что, поляки сдаются?

   — Они не сдаются, но в полон многих взяли, видел, как сотен пять гнали.

   — Всех их за Урал гнать надо! — в сердцах сказал Геласий.

   — О чём ты говоришь, владыка?! Мир нужен, и надо всех пленных обменять на наших страдальцев.

Иван Шеин понял, что молодой царь вовсе не пылал военной страстью и страдал оттого, что его отец в плену. Но, спрашивал себя Иван, почему бы царю не выкупить отца? И выходило по Шеину, что царь, любя своего отца, любил и тех россиян, которые были в польском плену, и выкупать надо было всех. А царская казна пока была пуста от разорения великого.

Будучи в иные дни посыльным от Разрядного приказа, бегая по Москве то на Пушечный двор, то на Кузнецкий мост, то в казармы на Ходынское поле, Иван видел, как Москва готовилась отражать польское нашествие, как копились ядра, ковались мечи, отливались пушки, как стрелецкие сотни учились стрельбе из новых мушкетов. А сколько корма свозилось в Москву со всей державы! Надо ведь было кормить почти стотысячную рать. Прошлая осень в Москве, как вспоминали горожане, походила на ту осень, когда поляки захватили Кремль и Китай-город, чинили разбой и бесчинства. Тысячи горожан бежали из Москвы, и напрасно бежали, думал Иван Шеин.

Два дня в конце сентября небо над Москвой гудело от пушечной стрельбы. В один из дней Иван пробрался к пушечному наряду, главным пушкарём в котором был дядька Анисим, и видел, как он стрелял по коннице Петра Сагайдачного картечью. Кони падали, как снопы, казаки в панике убегали с поля боя.

И вот в Москве наступила тишина. Только колокольные звоны нарушали покой. Но это были звоны во славу победы россиян над поляками, бежавшими от стольного града.