Воевода Шеин

   — Хвала твоему мужеству, славная. Ни Катя, ни Бутурлин нас не подведут. — Михаил приблизился к Марии и поцеловал её. — Перебедуем, может быть, а?

   — Как Господь повелит, так и будет. А Бутурлины уехали вчера. Жаль, что с тобой не свиделись.

   — Он всё в Костроме стоит?

   — Там. И вот что, родимый: идём в опочивальню, тебе надо соснуть. Уже и рассвет близок.

   — Не знаю, усну ли. Ратная привычка по две, по три ночи не спать.

   — Надо, родимый. День у тебя будет нынче трудный.

   — Это верно.

У Марии была приготовлена чистая одежда. Она сама скоренько оделась и принялась обряжать Михаила. А как одела во всё новое, взяла с улыбкой за пояс и повела в опочивальню.

Спал Михаил каких-то два часа. А большего не мог себе позволить, потому как обещал Артемию быть чуть свет у царя в Кремле.

Михаил зашёл на поварню, там перекусил чем Бог послал и поспешил на конюшню. Ему оседлали коня, и он ускакал в Кремль. Михаил надеялся, что царь примет его, как в прежние годы, посидят они вместе за столом. Может, скажет: «Славно ты послужил в Пушкарском приказе, вставай опять во главе его». А то и по-другому может сказать: тебе, дескать, дана почти в имение волость Голенищево в Костромской земле, вот и поезжай туда, возводи палаты, отдыхай. И в крик произнесёт: «Да не виновен ты ни передо мной, ни перед Русью!»

Вот и Кремль. Думы с радужной подсветкой оборвались. Вот Соборная площадь. Ежели бы повернуть направо, то в патриаршие палаты можно войти. Там теперь иной святейший обитает, к нему не пойдёшь, не посетуешь. Слышал Шеин, что новый патриарх, бывший архиепископ Иоасаф, служил во Пскове, что родом дворовый боярский сын, нравом и жизнью был добродетелен, но к царю не вхож. Смоленская трагедия его, поди, не коснулась, и Михаил проехал мимо патриарших палат.

А вот и царский дворец. Знакомо тут всё до последней балясинки на перилах красного крыльца. И рынды у дверей, похоже, прежние. Один из них даже улыбнулся и поклонился.

   — Здравия желаем, батюшка-воевода. — И распахнул перед ним дверь.

Михаил прошёл пустынными сенями в Столовую палату. Тут и оборвалось его радужное утреннее настроение. Навстречу ему шёл князь Борис Салтыков. Уже весь сивый, полный, оползший вниз, а чёрные глаза по-прежнему жгучие и злые.

   — И хватило у тебя совести прийти в царский дворец? — спросил он.

   — Зачем, князь, обижаешь меня? Совесть моя чиста перед царём.

   — Суд разберётся, насколько она чиста. И ежели ты к царю за милостью пришёл, так не ищи его в Москве. Укатил он, и сами не знаем, где искать. А тебе и вовсе не следует ему показываться. Иди, боярин.

   — Слушай, князь Борис, почему ты так лют ко мне? Я тебе дороги не переходил, каверз не чинил. За что такая немилость?

   — Сказал бы почему, да чести много будет. Да уж одно выложу с досады. Ты, сидя под Смоленском, жируя там, нас всех чернил до того, что царь без гнева видеть нас не мог. А за что? Вот тебе одна правда. А другой и не жди, ежели не хочешь оплёванным уйти из дворца.

   — Бог тебе и мне судья, князь Борис. А до царя я и без твоей милости дойду. — И Шеин направился к двери.

   — Стой! — крикнул Салтыков. Шеин остановился. — Ты прежде повеление царя выполни, а потом уж ищи его.

   — Какое повеление?

   — Сказано царём-батюшкой, чтобы остатки рати в Москву привёл. А всё для того, чтобы москвитяне посмотрели, до чего ты довёл рать.

   — Поклянись, что это правда! — без почтительности к князю крикнул Шеин.

   — Вот те крест! — И Салтыков перекрестился. — Да не веди их оборванными, не то опять нас обвинят. Сродников соберут, сраму не оберёшься.

Покинув царский дворец, Шеин отправился в Разрядный приказ, который располагался в Кремле. Шёл и сожалел, что нет в нём Елизара Вылузгина. Но Михаилу повезло. В эту пору продолжал служить в приказе дьяк Димитрий Карпов, который провожал его под Смоленск.

   — Душа любезный боярин Михаил Борисыч, рад тебя видеть, — произнёс дьяк.

И Шеин ему обрадовался. Обнялись, облобызались.

   — Здравствуй, славный Димитрий. Помоги, родимый, разобраться в маете, постигшей меня.

Встретились старые знакомые в большой комнате, где сидело несколько подьячих. Шеин поклонился им. И они встали, поклонились. Димитрий Карпов взял Шеина под руку и повёл к двери, за которой оказался небольшой покой со столом, двумя стульями и шкафом.

   — Вот тут и поговорим о твоей маете, батюшка. — Дьяк закрыл дверь на засов и провёл Шеина к столу. — Садись, родимый, в ногах правды нет. Да нет её ныне и нигде. Вчера приходил к нам, по старой памяти, Елизар Давыдыч, спрашивая о тебе. Да сказать ему нечего было. — Усадив Шеина за стол, Карпов метнулся к шкафу, открыл его и достал два небольших кубка и глиняную баклагу. Всё поставил на стол. — Есть нам о чём поговорить с тобой, родимый. — Он наполнил кубки. — Да прежде давай дух наш укрепим. Ты ведь воевода, им и оставайся. Выпей же. И я с тобой...

   — Спасибо, Димитрий. Только что встречался с Борисом Салтыковым, так он мне ушат горечи в душу вылил. Горит душа.

Выпили дьяк и воевода. Посидели молча, глядя друг на друга добрыми глазами. Потом Димитрий воздуху в грудь набрал, будто перед прыжком в холодный омут, и повёл речь: