Вояж вокруг моей комнаты. Повесть

И ты, которая плачешь под этими пальмами, несчастная негритяночка! Ты, которую некий варвар -- это был без сомнения не англичанин -- предал и бросил; да что я говорю? тебя, которую он имел жестокость продать как одну из последних рабынь несмотря на плод вашей любви, который ты носишь под сердцем. Я не могу пройти мимо твоего изображения не отдав должного твоей чувствительности и твоим несчастьям!

Остановимся-ка на минуту перед вот этой другой картиной: юная пастушка совершенно одна держит свое стадо на вершинах Альп: она сидит на старом стволе опрокинутой сосны и индевеет от мороза; ее ноги покрыты большими листами какалии, лиловый цветок которой торчит над ее головой.

Лаванда, тмин, анемон, василек, цветы всех видов, которые с таким трудом культивируются в наших оранжереях и садах и которые рождаются в Альпах во всей своей примитивной красоте, формируют блестящий ковер, по которому бродят ее овечки.

Милая пастушка, скажи мне, где находится тот прелестный уголок земли, в котором ты обитаешь? В каком отдаленном животноводческом хозяйстве ты сегодня встала с авророй? Не смог бы я отправиться жить туда?

Но увы! мягкое спокойствие, которым ты наслаждаешься, не замедлить исчезнуть: демон войны, не удовлетворенный разрушением городов, скоро принесет страх и смятение и в самый удаленный уголок. Уже приближаются суворовские солдаты, и я вместе с ними в штабе их главного фельдмаршала, и я вижу, как они маршируют от горы к горе, все ближе и ближе к облакам. Гром пушек уже можно слышать на самых возвышенных обиталищах грома.

Беги, пастушка, гони свое стадо, спрячься в самых удаленных пещерах и самых диких: нет больше места спокоя на этой печальной земле!

Глава XXIV

Я не знаю, как это со мной произошло; но вот уже некоторое время мои главы заканчиваются на печальной ноте. Напрасно я фиксирую с самого начала свои взгляды на каком-нибудь приятном объекте, напрасно я бросаю якорь в спокойных водах, я испытываю тут же мощный шквал, который заставляет меня отклоняться.

Чтобы положить конец этому возбуждению, которое сбивает меня с намеченных мною же самим идей и чтобы утихомирить биения своего сердца, которое столько волнительных образов слишком колеблют, я не вижу другого средства как прибегнуть к рассуждению.

Да, я хочу положить этот кусочек льда на свое сердце.

И это рассуждение будет о живописи; потому что рассуждать о другом предмете, нет подручных средств. А я могу рассуждать только о том, что возбуждается образами, находящимися у меня перед глазами. Рассуждения о живописи это моей конек, не уступающий всем воображаемым скакунам дяди Тоби.

Свое рассуждение о живописи я начну с вопроса преимущества великолепного искусства живописи искусству музыки: да, я хочу поставить некоторые свои соображения на весы разума, хотя бы они весили не более одного песчаного зернышка, одного даже атома.

Можно сказать в пользу живописи, что она кое-что оставляет после себя; ее картины переживают ее и увековечиваются в нашей памяти.

Ответят, что композиторы также оставляют после себя оперы и концерты; но музыка -- подданная моды, а живопись нет.

Музыкальные пьесы, которые расчувствовали наших дедушек и бабушек, смешны для любителей нашего времени, их помещают среди опер-буфф, которые заставляют нас, их внуков, смеяться над тем, что когда-то вызывало слезы.

Картины Рафаэля будут восхищать наше потомство, как они восхищали наших предков.

Вот моя крупинка песка.

Глава XXV

-- Но какая мне разница, – сказала мне однажды мадам де Ноткастль, – что музыка Херубини или там Чимарозы отличается от музыки их предшественников?

Какая мне разница, что старинная музыка заставляет меня смеяться, лишь бы новая мне импонировала?

Необходимо ли для моего счастья, чтобы мои удовольствия напоминали удовольствия моей прабабушки? Что вы мне говорите о живописи, искусстве, которое нравится совсем немногим, тогда как музыка волнует все, что только дышит?

Этот вопрос меня немало озадачил, ибо, начиная главу, я как-то не подготовился к нему.

Возможно, если бы я его предвидел, я бы вообще не стал предпринимать этого рассуждения. И пусть не примут это как афронт к музыкантам.

Я совсем не настаиваю, я призываю небо и всех тех, кто слышал, как я играю на скрипке в свидетели. В этом плане я ни на что не претендую.

Но предполагая достоинства искусств равными с разных сторон, я бы ввел такой критерий достоинства искусства, как оценку артистических способностей.

О чем речь? Часто видят детей, как они бренчат на клавесине на манер великих грандов; но никогда не видели хорошего художника 12 лет. Живопись, кроме вкуса и чувства, требует думающей головы, без которой музыканты вполне могут обойтись.

Часто можно видеть, как целыми днями человек без чувств и без головы вытягивает из скрипки или арфы волнительные звуки.

Можно воспитать человеческое животное до касания клавесина, и когда оно дойдет до уровня мастера, душа может вояжировать спокойно, пока пальцы машинально выдавливают звуки и во что она никак не вмешивается.