Войку, сын Тудора

Войско осман оцепенело в ужасе от неслыханного по дерзости поступка своего любимца. Тревожно перешептывались сановники и военачальники, с опаской поглядывая в сторону своего повелителя. Странная выходка Юнис-бека могла вызвать у падишаха один из тех редких, но страшных приступов ярости, при которых летели с плеч головы не только виновников, но и невинных.

Султан смотрел на простертого перед ним алай-чауша со строгостью, но также с недоумением. Особого гнева Мухаммед пока не выказывал, сдерживая, по-видимому, себя.

— Встань, мой Юнис, — сказал он наконец, слегка наклонившись вперед. — Что с тобой, по какой причине тебя оставил разум?

— О великий султан! — воззвал провинившийся, не вставая с колен. — Вели меня казнить, но пощади этого юношу!

— За что, Юнис-бек, опомнись! — улыбнулся султан. — Ведь это кяфир, и он вел себя перед нами дерзко. Ради аллаха, что может тебя связывать с этим ак-ифляком?

— Долг крови и жизни, великий! Этот человек спас меня, вытащил из болота, в котором я тонул!

— Стало быть, это он, — устало молвил султан, слышавший о том, как молодой молдаванин дважды спасал смелого Юниса — от зыбучей трясины и от гнева своего бея. — Слишком много дел для такого юнца, да покарает его аллах. Тебя он спас — и заслуживает прощения. У меня отнял добро — и заслуживает казни. Как же быть нам теперь, о неразумный?

— Казни, великий царь! — воскликнул Юнис-бек, с обожанием взирая на своего повелителя. — Но молю аллахом: одного меня!

Султан Мухаммед давно принял решение; заслуги Иса-бека и его горячего сына стоили ничтожной жизни сотника бея Штефана, что бы тот раньше ни натворил. Но безрассудный мальчишка-бек должен был до конца ощутить тяжесть своего преступления. Султан медлил, сверля провинившегося тяжелым взглядом, выжидая, когда появится повод смягчиться. И он появился в лице Иса-бека, отца преступника. Смертельно бледный Иса-бек, поддерживаемый двумя агами своего полка, внезапно вырвался из толпы и стал медленно опускаться на колени. Двое визирей, повинуясь знаку султана, едва успели подхватить его под руки.

— Ты потрясен своеволием сына, мой славный лев, — с горечью сказал Мухаммед дунайскому беку. — Успокойся, мой спаситель, Юнис-бек в нем уже раскаялся. А ты, неразумный, не ведаешь милости своего хана? Я подарил бы тебе этого раба, стоило тебе только попросить. Хоть раб сей и лукав, и злокознен, поверь.

Султан благословляюще простер руку над Юнисом — знак окончательного прощения и благоволения. И тот, со слезами благодарности на глазах, побежал обратно на площадь — резать путы на руках побратима, освобождать его от цепей.

17

— Лежи, о брат мой, лежи, — сказал Юнис-бек Чербулу, удобно устроенному на мягком ложе из рысьих шкур в шатре молодого алай-чауша. — Испей, это вернет тебе силы. Наш механеджи, грек из Пирея, клялся всеми святыми, что это лучший из всех напитков, когда-либо рождавшийся на Эгейских островах.

Войку взял серебряный кубок, наполненный красным вином, отпил половину. Густая, терпкая жидкость цвета свежей крови рождала дивные алые блики в бездонной глубине позолоты, покрывавшей изнутри узорчатый сосуд. Сотник вспомнил: такой же носил за пазухой его недавний спутник, князь лотров, тоже, верно, не купивший его на рынке и не обретший как добровольный дар.

— Эту вещь в молодости добыл отец на взятой в бою гишпанской галере, когда служил капуданом-пашой, — пояснил Юнис, будто подслушав мысли иноверного побратима. — Тебе уже лучше, Войку?

— Спасибо, мой Юнис, — благодарно улыбнулся витязь. — Готов хоть сейчас в седло.

— Не спеши с этим, не спеши, — встревожился молодой осман и хлопнул в ладоши; босой гулям тут же явился с подносом, на котором дымились две небольшие чашечки, стояли пиалы с шербетом и кувшин с водой. — Испей вот этого, и будешь снова силен, как див.

Войку принял крохотную чашку на маленьком блюдце из белого фарфора с диковинными цветами и приготовился осушить ее одним духом. Юнис-бек с улыбкой остановил его.

— Не так, ожгешься; смотри, как это делается, — и начал сам осторожно прихлебывать из чашечки, запивая шербетом. — Это отвар молотых зерен; эмиры Счастливой Аравии с недавних пор присылают их его священному величеству вместе с золотом ежегодной дани. Арабы называют удивительный сей напиток кафией.

Войку осторожно попробовал. Темная жидкость в чашечке была горячей и отдавала неведомой терпкой горечью. Вслед за Юнисом не без опаски прихлебывая странное варево, Чербул почувствовал, как по телу разливается приятная легкость. Этот коричневый напиток был чем-то сродни крепкому вину, хотя не пьянил, не мутил рассудка. У Чербула, однако, слегка закружилась голова, и он отставил опустевшую чашечку на низкий столик, поставленный у ложа.

— Тебя охватило вихрем? — дружелюбно усмехнулся алай-чауш. — Это с непривычки, сейчас пройдет. Кафия восстанавливает силы, бодрит, помогает бороться с сонливостью. В нашем войске, в Обители счастья в Истамбуле молодые беки и аги едят и пьют гашиш, употребляют опий. Вот это, скажу тебе, яд!

— Ты пробовал его? — спросил Чербул.