Войку, сын Тудора

— Наше дело — правое, измены в нем нет, — возразил Кындя. — Разве не ведома тебе, сотник, древняя правда Молдовы, да и иных земель? Разве не знаешь святого права старых, славных родов — отъехать от своего государя, с семьей и добром, коли будет господин к ним немилостив или поступит не по правде? Так оно искони ведется на Руси и Польше, в Мадьярщине и в богемских местах. Повсюду!

— Мне ли о том судить, боярин, простому воину! — чуть усмехнулся Войку. — Ведаю лишь: встали ваши милости под стяги супостата, пришедшего к нам с ярмом. Прочее, говорю тебе, дело воеводы; вы ведь, немеши, родня князьям, — добавил он, собираясь удалиться, — вот и рассудитесь с ним, как с равным.

Боярин остановил Чербула, протянув к нему загремевшую цепью руку.

— Правый суд воеводы Штефана! — воскликнул он с горькой насмешкой. — Суд волка над агнцем, своры псов над оленем! Сверши уже лучше свой, вели нас распять. Ведь тебе уже не прикрыться, сотник Войку, щитом простоты; мы знаем давно тебя, Чербул, грамотей-книгочей, сын пана Боура, капитан во славном Брашове. Ныне тем более ты наш, если хватило смелости решиться на такой брак. Наш ты, Войку, хочешь того иль нет!

Чербул слушал с непроницаемым лицом. Так вот еще одно, уж вовсе нежданное следствие той любви, которую послала ему судьба!

— Вот так, пане Чербул, — уже спокойно, с жесткой усмешкой продолжал боярин, — твоя милость уже не черная кость; один шаг, и простота — уже не кольчуга для твоей совести. Теперь ты обязан знать законы, по которым живут в земле нашей не смерды, а лучшие, ведать, что высокие роды живут по одной правде, а низкие — по другой! И что это и есть справедливость!

— Ты назвал меня книгочеем, — улыбнулся Войку. — Назови ж мне, боярин, книгу, где такое писано. Я ее не читал.

— Ибо молод, а имя той книге — жизнь.

Сотник безмолвствовал. Что мог знать боярин Кындя о жизни Войку Чербула, о виденном, испытанном им, пережитом за полтора года, в трех войнах и в мирные дни между ними! Впрочем, нет, — одернул себя сотник, — Кындя прав; книга жизни — не легкое чтиво, читай ее хоть вечность, а не малый срок, прожитый на свете им самим. Очень долго надо жить, дабы вычесть из нее хоть что-то, долго жить, да не по правде вельможного пана Кынди.

— Молодость, впрочем, не грех, — задумчиво продолжал боярин, словно ехал и впрямь в удобном возке-рыдване, а не в телеге, как связанный буйный кнур — на воскресный базар; Войку еще раз подивился умению пана владеть собой и величавости, которую тот сохранял, вопреки всему. — Молодость — дивная пора, когда и ошибки — не смертные грехи, когда смелый саму жизнь готов отдать, не размыслив как должно, заслуживает ли этого дело, за которое он бьется.

— Что отдано, не раздумывая, то дар вдвойне, — вспомнил Войку слова из древней книги.

— Дар прекрасный, но может — бесполезный, — кивнул боярин. — Ведь веришь же ты, сотник Чербул, что, отдав жизнь, расстанешься с нею с пользой, что гибель твоя — деяние на службе родной земле?

— Верю, боярин, — твердо отвечал Чербул.

Кындя с сожалением покачал седеющей красивой головой.

— Пустая вера, сотник, не тешь себя, — сказал он. — Не обманывай себя, как делает это Штефан, как вслед за воеводой — многие наши бояре и куртяне, как толпы смердов, у коих и вовсе разума не может быть. Разве не видишь, какая сила пришла? Разве ты не видел ее в двух больших сражениях?

— В одном из них эта сила была бита, вельможный пан, — напомнил Войку. — Нынче тоже ей до победы далеко.

— Дай вам бог, — вздохнул Кындя. — Но в следующем году она вернется опять — самая великая воинская сила в этом мире, оружие самого великого на свете царства. Собирать двести тысяч каждый год для султана — не труд; а с тылу опять ударят татары, а помощи ждать неоткуда и не от кого. А наша Молдова, как ни старайся, больше пятидесяти тысяч не выставит ни в одно лето. Сколько же земля наша сможет противиться?

— Есть счет менялы и счет воина, — сказал Войку.

— Скажи лучше — счет разума и счет безумия, — усмехнулся боярин. — Каменную же стену не проломить и самым твердым лбом. Если Днестр выходит из берегов, разве спасешься от него, запершись в землянке? Разве спасение не в том, чтобы броситься в волны и плыть по их воле, пока тебя не вынесет на берег?

— Родина — не нора в земле, боярин, — бросил Войку. — Оглянись на кодры, подумай, какой вокруг простор.

— Насколько же он меньше великих царств, склонившихся перед Портой! — воскликнул Кындя.

Войку не отвечал, слушая лесные хоры птиц. В словах боярина-изменника была горькая правда. Но сколь милее была Чербулу правда иная, возвышенная, не менее истинная, единственно заслуживающая победу! Та правда, которая вела его в бой!