Войку, сын Тудора

— Значит, воины в земле нашей не будут более нужны?

— Каждому — свое, — вздохнул Михул. — Простому люду — трудиться, отцам церкви — молиться. А мы уж Молдову защитим, когда — с помощью султана, когда и сами; свои-то дружины, боярские, придется, наверно, держать. Прости, государь, забыл о князьях, — спохватился боярин, встретив взгляд Штефана. — Князья наши будут… княжить, — не без лукавства споткнулся Михул в своей речи. — Украшать столицу. Охотиться. Заботиться о том, чтобы у престола всегда стояли здоровые наследники, способные продолжить венценосный род славного Александра-воеводы.

Логофэт снова повел себя нагло. Но Штефан не собирался принимать столь нечестный вызов.

— Бояре ваши милости, вам нужны рабы. — Штефан встал и возвысил голос, будто перед ним и впрямь собрались, в лице старого логофэта, все его противники. — Сиди, пане Михул, сиди и слушай. Вам нужны рабы, мне — воины; вам — без оружия, мне — при саблях. В этом издавна между нами спор. Земле же нашей народ нужен — не рабье стадо. Кто ж способен, бояре ваши милости, на дело такое — из стада сотворить народ? Только тот, кому люди в земле его верят, чей голос слушают. Я — один из вас, я тоже — древнего рода. Но единственный немеш, коему в земле нашей верят люди. Ибо утверждал правду, боронил их от вашего тиранства, защищал от налетчиков и грабителей, от иноземных нашествий, ибо заставил народ сей поверить в свои силы. Только мне народ наш верит, одному. А значит, без меня погибнете и вы.

— С тобою наша смерть настанет скорее, княже, — перебил логофэт. — Цыган твой, лютый кат Хынку, небось, ждет вон там, за полой шатра.

— Ждет, да не тебя, пане, — отрезал Штефан. — Знаю, зовут меня зверем. Почему стал таким? Видел, что творите, как рубили отцову голову, едва от вас ушел сам. Все худшее, что есть во мне — от вас, немешей. Все лучшее — от пахарей, воинов, тружеников моей земли. Вот и помню, как рвали вы на части в Смутное время страну, как грабили, продавали ее чужим государям, резали друг друга, травили ядом, ослепляли.

— Теперь ты мстишь, — с упреком заметил Михул. — А месть, государь, от дьявола.

— Зато возмездие — от бога, — отозвался Штефан. — От Сатана же — мечта боярская: вернуть то время обратно. Мунтению до рабства и гибели довели немеши!

— Сколько раз ты ходил в ту землю с войском, княже! — покачал логофэт. — Почему не спас? Не взял под свой щит, не съединил со своей?

Штефан-воевода насмешливо улыбнулся.

— Ты хозяин великих подгорий, — напомнил князь. — Что сделал бы, увидев, что твой раб, во время сбора, высыпает корзину гнилых гроздей в чан с добрыми ягодами? Примерно бы наказал. Вот так и господь покарал бы меня, дерзни я такое сделать — съединить Мунтению, изъеденную боярским своеволием, с моей Молдовой, где я еще, как видишь, хозяин. Или забыл, как предали князя Цепеша мунтяне-немеши?

— Мир лучше помнит, как он над ними палачествовал, — мрачно заметил Михул.

— Теперь палачествуют они. На нашей земле.

— Кого это нынче удивит! — не сдавался логофэт. — После той великой крови, которую ты у них пролил! Ты терзал Мунтению, княже, не единожды, без жалости! Князя ее, Раду, во гроб загнал. Семью его в полоне держишь, дочь убитого тобою на ложе взял!

Михул, наконец, попал в незащищенное место в душе Штефана, — подло, но попал. У воеводы потемнело в глазах.

— Кликни, государь, Хынкула, кликни! — со злым торжеством вскочил на ноги старый боярин, рванул на себе ворот. — Ведь он — за полой шатра! Кликни ката, пускай меня зарежет!

Но воевода уже овладел собой.

— Про дочку Раду — то ложь, — сказал Штефан. — И ты, пане, это знаешь, тебе, небось, лазутчики твои все доносят. Так что зря кличешь смерть — прежде времени она не жалует. Сиди, пане Михул, твой час еще не настал!

Михул, Михул-логофэт! Ворог умный, упорный, неукротимый! Непримиримый до гробовой доски! Во всех делах своих противников вот уж скоро двадцать лет Штефан безошибочно угадывал холеную руку этого немеша, жестокого, как тигр, и хитрого, как лиса. Если есть на свете мудрые подлецы и преступники — вот такой перед князем. Нет, не оправдывает себя подлость, не возмещает ничем пустоты, выеденной ею в душе, всех понесенных от нее невосполнимых утрат. У скольких ведь господарей — во время княжеской чехарды — не перебывал высокородный Михул в логофэтах, в главных советчиках, в наперсниках! И все погибли, и сам он — в изгнании, и нет уже смысла призывать его назад — выгорел разум Михула, привяло сердце в суховее злых интриг, иссякли неистощимые прежде источники ядовитых замыслов. Вот он сидит — уже без прежней личины величавого спокойствия, взъерошенный и злой старик. И испуганный, к тому же, за наглостью и показной дерзостью скрывающий охвативший его страх. Еще бы ему не бояться, попав во власть того, перед кем его вина так безмерна!