Войку, сын Тудора

После боли всегда наступала слабость, а с нею — мысли, рождаемые бессилием, дыханием Джебраила-архангела. Разве не правы старые турки, со смелостью бывалых воинов говорящие правду своему повелителю? Что ждет султана в Стамбуле, кроме забытых красавиц? Своры алчных хитрецов, плетущих козни вокруг гарема, впутывающих в свои интриги его жен и валидэ-султан, вдову отца. Ренегаты всех племен и греки-фанариоты. Где чистый воздух былых походов, завоевания Румелии, великих битв под Варной и на Косовом Поле? Отравлен, развеян! Может, в том вина, за которую бог его карает: он, Мухаммед, допустил. Он дозволил, чтобы покои мудрой Мары, любимой жены отца Мурада, чтимой им, как мать, стали средоточием корыстных и злобных затей нечистых свор, грызущихся вокруг сераля, свергающих и возвышающих сераскеров и визирей, пускающих в дело кинжал и яд, дерущихся за золото Венеции и Генуи, французского и испанского короля, императора и папы, за которое враги державы покупают их влияние, их злую волю и разрушительное хитроумие. Тлетворный дух гарема, сераля и Фанара — отрава для всей империи осман; отец в своей мудрости недаром повелел воспитывать в горных селениях Анатолии обращенных в ислам мальчиков и юношей — будущих янычар. Отец предвидел случившееся, Мухаммед — не сумел. Теперь легко предсказать без ошибки: недалеко уже время, когда его державой будут править не мужи, а жены и евнухи. Да еще те хитрые змеи, которые все смелее выползают из греческих кварталов, звеня ядовитым золотом подкупа и взятки.

Он грешен, он попустил; за это, верно, аллах и карает. Он виновен, и некогда исправлять допущенное зло; кончается жизнь, «пользование обманчивое, забава и игра», как называет ее Коран. Может быть, стань он султаном, брат Орхан сумел бы повести страну по иному пути? Вряд ли. Так судил аллах, так написано им в книге судьбы. Так было, к тому же, всегда, во всех великих царствах — у вавилонян и персов, македонцев и римлян. Так предопределено всевышним еще на заре времен.

Острая боль заставила Мухаммеда выпрямиться. За оконцем из толстого, чистого венецианского стекла султан увидел дюжину молдавских бояр. Эти тоже идут в его столицу, на его хлеба, несут в Стамбул свою ненависть, предательство, раздоры, — все, что осталось у них теперь от былого добра. Хороша прибыль для народа осман! О аллах, как он ненавидел теперь переменчивых кяфиров, как мог он раньше прислушиваться к их советам! Они твердили ему: первое дело — овладеть столицей. Они, когда осада затягивалась, настаивали: о царь, отступать нельзя! Веди нас, кричали, в бой, о царь осман! Кого вести — эту жалкую кучку отщепенцев и трусов? Или вот этого пустого хвастуна?

Терзаемый болью, Мухаммед впился взглядом в Карабэца, с геройским видом размахивавшего плетью и выпячивавшего грудь, втолковывая что-то своим землякам. Султан уже знал: как-то вечером, хлебнув ракии, сей боярин в кругу дружков похвалялся: он-де всех баб в гареме повелителя перетоптал бы запросто, все три сотни. Мухаммед-де не жеребец в своем табуне, Мухаммед давно — мерин. Те слова донес до слуха визирей соплеменник Карабэца, боярин Винтилэ. В тот же вечер, хвастая силой, Карабэц хвалился: из ямы, куда вкинул его Штефан, он, боярин, выкарабкался ночью без чьей-то помощи, не имея даже ножа. Боль застилала падишаху взор, но в мыслях все стало ясно: боярин лжет. Это бей Штефан тайно отпустил Карабэца, своего лазутчика, ибо тот обманом дважды заводил отряды осман в ловушку — под Хотином и в лесном лагере бея, сгубил лучших воинов Мухаммеда. И теперь в его армии пробирается в Стамбул, чтобы снова вредить.

Ярость вместе со страданием поднялась волной, во рту появился соленый вкус свежей крови. Султан распахнул дверцу: слабеющей рукой поманил мгновенно подъехавшего Кара-Али, ткнул пальцем в сторону боярина.

Палач понял все без слов.

Карабэц, с лица которого еще не сошла улыбка, с изумлением смотрел на четверых чаушей, кинувшихся к нему с веревкой. Боярин отшвырнул осман, в немой мольбе простер руки к возку, который заметил только теперь. Подскочили уже десять турок, связали ему кисти, бросили на колени перед Мухаммедом; Кара-Али, спешившись, неторопливо вынимал из-за пояса широкий и острый нож.

— Государь! — прохрипел Карабэц, увидев Лайоту Басараба, ехавшего шагом рядом с возком султана. — Государь-воевода, заступись!

Черты господаря Мунтении не дрогнули, взор его безучастно скользнул мимо. Лайота Басараб невозмутимо проследовал дальше, сопровождая султана, следившего на ходу в открытую дверцу за тем, как свершается приговор.

Несколько мгновений спустя бояре-предателе с ужасом увидели, как бьется в корчах с перерезанным горлом среди лужи крови могучее тело высокородного Ионашку Карабэца. Султан в изнеможении захлопнул дверцу, обитый кожей возок, покачиваясь на рессорах, продолжил путь.

— Что случилось, ваша милость? — спросил Анджолелло старый чашник Дажбог, придя наконец в себя.

— Что и должно было произойти, синьор, — отвечал секретарь, крестясь.