Войку, сын Тудора

— Рожденный для этой жизни, еще с колыбели ты — живая мишень, — продолжал Штефан, и видно было, как трудно ему дается спокойная, ровная речь. — Младенцем, ребенком, юношей остаешься дичью, за коей без отдыха, днем и ночью крадутся бесчестные охотники с кинжалом и ядом, с без промаха бьющей из засады отравленной стрелой. Но вот — о чудо! — ты добрался до престола, к которому приговорен, добрался живой. Ты не умеешь еще править, а вокруг тебя — сотни скрытых ворогов, дающих тысячи советов, измысленных тебе на погибель. Ты окружен тайными супостатами, но все улыбаются тебе и льстят. Как узнаешь, кто друг, кто искренен, в чьих устах — правда? Как сдержать руку, властную над жизнью их и смертью? Не поддаться страху, подмывающему вслепую бить по всем головам, куда ни попадет, как рубит путник, окруженный волками во тьме ночной? Не озвереть, вконец, остаться в земле своей добрым хозяином, не истребить своих верных, не разрушить опор своей власти и остаться притом живым, с пользой служа отчизне? Ты видел измену в нашем доме, когда в него вломились враги. Скажи же мне, неиспорченная душа: как сотворить такое чудо, если ты смертен, если ты только человек?!

— Прости, государь, — тихо ответил Войку, — ты сам сказал: если — человек. Человек в тебе всегда дает совет, сколько ни есть вокруг кривды.

Воевода вздохнул, невесело улыбнулся. Вспомнилась еще одна жуткая история его времени — смерть Карла Седьмого, французского короля. Карл умер от голода: он не решался есть, опасаясь яда, в уверенности, что его все время пытаются отравить люди принца Людовика, родного сына, сбежавшего от отца и нашедшего убежище при дворе Филиппа Доброго, бургундского герцога. Пятнадцать лет назад отец умер, сын воссел на его трон. И Людовик, теперь — Одиннадцатый, ныне правит Францией, удивляя мир жестокостью, вероломством и чудовищной скаредностью.

— Вот ты и постиг сию премудрость, — сказал князь. — Держись же ее, слушайся совести, начальствуя над людьми. Русич даст тебе мой лист — к их милостям Думе и Германну; будешь для начала у панов белгородских пыркэлабов помощником, третьим капитаном в крепости. А пойдет пан Тудор на покой — примешь чету его милости.

— Спасибо, государь, — отвечал Войку с тайным вздохом облегчения; слава богу, разговор пошел о делах.

— Ты хотел бы, наверно, забрать в Четатя Албэ жену, — продолжал князь. — Повремени еще, витязь, это просьба, а не приказ, просьба родича, — сдержанная сердечная улыбка осветила лицо воеводы. — Княгиня Мария, боюсь, тяжко больна. Пусть племянница побудет с нею еще в Хотине, а потом — в Сучаве, все устроится.

— Твоя воля, государь, — молвил Войку.

— С рассветом, пане капитан, изволь отправляться. — Штефан встал, положил Чербулу руку на плечо. — И береги своего турчонка, побратима; неделю назад я обещал Иса-беку отправить, не мешкая, сына на лиман, да не смог. Доставишь в целости, на тебя — надеюсь.

Несколько мгновений Штефан-воевода следил еще в окно за тем, как Чербул твердой воинской поступью, звеня оружием, шел по двору к коновязи, как садился в седло. Войку не был уже юнцом; бои и походы, к счастью, быстро сделали из белгородского мальчишки мужчину, способного постоять за родную землю, за близких своих, за свою честь.

Воевода вернулся к большому столу, на котором была расстелена драгоценная карта Земли Молдавской, громоздились письма и грамоты — на пергаменте и бумаге. Есть еще впереди дела ратные; но пошли уже чередой заботы, обычные в дни мира, хотя и не менее беспокойные, чем иные военные будни. Опять начнутся тяжбы алчных бояр с общинами воинов-пахарей, взаимные нападения боярских отрядов и крестьянских дружин. Рабы, подневольные, холопы, не вынеся хозяйских плетей, потянутся снова в кодры, к лесным братьям-лотрам. Начнут снова плодиться по всей стране разбойничьи шайки; придется ловить их, казнить без жалости, охранять от них города, дороги. О чем только — в тихие дни мира — не доносят господарю ворники, пыркэлабы, апроды и капитаны, бояре — начальники цинутов! Боярин, повздорив из-за наследства, убил брата. Скутельник зарубил отца, застав его со своей женой. Дружина княжьего села напала на село монастырское, пожгла дома и хлеб, побила людей и угнала скот. Люди, люди, на что же поднимаются ваши руки! Неужто для этого бог сотворил Адама, был распят Иисус! Конечно, сие — работа дьявола; но почему не кладет ей конец всемогущий господь?

Штефан перекрестился, отгоняя кощунственную думу. Разве не от бога дана Земле Молдавской чудесная сила, благодаря которой так быстро излечивались ее раны, и страна, едва схлынет нашествие, расцветает опять! Это чудо — только от бога. За это диво надо благодарить господа каждый день и час. Штефан выглянул в сени, велел позвать главного дьяка.

— Я велел, пане Тоадер, возвести на месте битвы в Белой долине малый, но добрый божий храм, — объявил князь. — И хочу ныне составить надпись, — о том, что случилось в месте оном в нынешнем году.

— Пойду, государь, напишу, — отозвался Тоадер-дьяк. — Через час принесу.

— Бери бумагу и пиши здесь, я буду говорить, — сказал воевода.