Войку, сын Тудора

К городу, сразу после Белой долины, подошел турецкий флот. Пятьдесят тысяч янычар, азапов и сейменов с нарядом осадных пушек и стенобитными пороками, под командованием Гедик-Мехмеда, сожгли и разрушили посад, осадили твердыню. В крепости, под началом Думы и Германна, оставалась только тысяча воинов — чета капитана Боура. Вооружились многие жители — молдаване, армяне, генуэзцы; на стены встала еще тысяча бойцов. И этой силе, едва хватавшей на то, чтобы растянуться негустой цепочкой вдоль бойниц и зубов исполинской крепости, удалось отбить все приступы. Гедик-Мехмед пытался было устроить долговременную осаду, чтобы сам голод-бек принудил белгородцев к сдаче, как заставил в прошлом году покориться защитников Мангупа. Но буря на море разбросала его флот, разбила многие галеры. Гедик-Мехмед едва сумел поместить свое воинство на оставшиеся суда и убраться в Варну, откуда приплыл.

Мессер Антонио погиб во время последнего штурма. Турецкий дротик пробил сердце Зодчего у парапета надвратной башни, которую тот защищал с горсткой белгородских гуситов.

Старый шлях тянулся вдоль Днестра, мимо ивовых зарослей в зеленеющей пойме, мимо оплывших курганов — стражей близких степей. За великой, полноводной рекой — Тирасом древних эллинов — простиралось зеленое море Дикого поля. Время от времени среди буйных высоких трав зоркий глаз Чербула различал головы в острых шлемах, блеск оружия; изредка в руках невидимого всадника над зеленой стеной проплывал бунчук знатного ордынца. Татары хозяйничали в поле, следили за этим берегом, не решаясь, однако, напасть.

На вечерних привалах собирались вокруг костров; у воинов были свои, у торговых людей — свои. Рыцари и войники вспоминали бои двух минувших нашествий; добрым словом поминали павших. Приходил со своей виолой менестрель Лоран; юноша собирался поселиться в Белгороде, где жила община таких же, как он, потомков французских альбигойцев, искусных ювелиров и литейщиков. Под треск костра дивно звучали баллады и кантилены, фаблио и обрывки норманнских саг, из которых вставали образы героев-рыцарей, их невест и жен, и слышался звон волшебных мечей, носивших, как воины, собственные имена, звуки рога, плеск воды у бортов быстроходных драккаров. Особый успех у слушателей, однако, имели две песни юного Лорана — о гордой красавице, встреченной Штефаном-воеводой на реке Дунае, и о благонравной Клотильде, целомудренной супруге барона-крестоносца. Первую менестрель подслушал на биваке войников в кодрах, вторую получил в наследство от деда и отца, таких же странствующих певцов.

Как старший среди капитанов, начальник воинского конвоя, пан Молодец, бдительно следил за тем, как расходуется содержимое бурдюков, взятых в дорогу войниками и слугами витязей, пропустить пару чарок на сон грядущий капитан разрешал охотно, решительно пресекая любые попытки напиться всерьез. Когда же торговец из Волыни с угодливо-хитрой миной приволок рыцарям подарок — бочонок огненной холерки со своего воза, капитан влепил незадачливому дарителю оглушительную пощечину, а бочонок разбил ударом ноги.

Больше, до конца пути, никто не смел распечатывать сосуд с чем-нибудь более крепким, чем обычное красное вино.

Ехали весело, отдыхали еще веселее. Очень многие были молоды; люди постарше не решались еще отправляться в опасный путь. Бедствия, выпавшие в то лето на долю Земли Молдавской, в этой части света коснулись почти каждого, и мало оставалось таких, кто не претерпел разора, раны, утраты. Но самое тяжкое было уже позади; города и села восставали из пепла, людские души сбрасывали груз обид. Во всем чувствовалось великое облегчение, охватившее людей этого края и окрестных земель — православных и католиков, мусульман и иудеев, ортодоксов и еретиков. Начиналась осень, спадала жара небывало знойного лета, но в речах, в делах и устремлениях людей расцветала весна. Только Войку Чербула всеобщее воодушевление не могло захватить. Смерть учителя, разлука с любимой, тревога о том, что стало с родным городом и домом, о Юнис-беке, все еще не пришедшем в себя, — многое омрачало Чербулу дорогу, казавшуюся остальным и легкой, и приятной.

Немало всяческих чудаков, как на всех великих дорогах мира, ехало с большим обозом в Белгород — первым после нашествия Мухаммеда. Одного из них — планетария, называвшего себя магистром Астрологусом, — охотно принимали у воинского костра. Магистр, еще не старый, хотя весьма ученый, оказался веселым и свойским малым. Он охотно рассказывал о тайнах своего ремесла, о влиянии планет и звезд на людские судьбы. Со смехом попивая тигечское, вспоминал забавные истории, случавшиеся с ним и его учеными коллегами при дворах властителей в разных странах, больших и малых.

— Самая любопытная встреча и беседа, — признался Астрологус, — у меня самого была с господином сей земли, герцогом Штефаном. Герцог Штефан любезно принял меня…

— И велел тут же вздернуть! — со смехом громыхнул Бучацкий. — Только планеты и светила пана магистра, сжалившись, вынули ученого пана из петли и доставили сюда, верхом на помеле!