Войку, сын Тудора

— Видишь! — Юнис-бек еще более поник головой. — Из-за меня сераскер не исполнил воли султана. Погибли товарищи. Мое молчание было изменой.

— Молчать тогда значило не дать свершиться делу, злее которого не может быть на свете, мой бек, — твердо возразил Чербул. — Ты ведь знаешь, как вырвали бояре у государева дьяка обманный лист. Чем стращали. Это подлое дело, Юнис-бек, стращать человека поруганием жены, убийством сына.

— Их было двое. Осман полегли тысячи, мой Войку.

— Но кровь та — на тех, кто повел вас, уповая на ложь, вооружаясь подлым замыслом. И не надо считать, мой Юнис, в деле совести не может быть счета. Ты очистил себя уже тем, что понял все и осознал.

— По какому праву, о сын Боура? — лихорадочно сверкнули глаза молодого бека. — Кто дал мне право быть лучше, чем любой осман, мой товарищ, от султана до сарыджа? Мог ли я отвернуться от своих — даже во зле? Не принять свою законную долю зла, свою часть греха?

Войку понял, как повезло ему, молодому воину, с первого боя сражавшемуся за правое дело. Для него всегда все было справедливо и ясно: его дело — правое. Если государь и его товарищи превышали меру кары, их можно было всегда понять: они защищали свой дом. Жестокости же их учили враги.

— Черное не сделать белым, мой Юнис, — заметил Войку, — мира сего не поставить на голову, как ни изворачивалась бы в нас суетная мысль. Не терзайся, бек: благородный поступок всегда будет оставаться и правым и полезным.

Юнис долго не отвечал. Войку заметил, как прислушивается к разговору его мнимый гулям — ехавшая в мужском платье гречанка. Но Гелия вряд ли понимала итальянский язык, на котором они объяснялись.

— Я не раз разговаривал с Анджолелло. С мессером Джованни, секретарем повелителя, — пояснил Юнис-бек. — Многие думы нашего падишаха открывались этому христианину с тех пор, как он стал служить при дворе. Народ, столетиями шедший от победы к победе и от земли к земле, не может застыть на месте, отказаться от новых завоеваний, не делать своим достоянием новых пределов и рабов. Орел, навеки сложивший крылья, отныне уже не охотник: отныне он — добыча любого воина. Остановиться — значит начать отступление, начать отступление — обречь себя на бегство и разгром, на рабство и смерть. Вспомни речи жалкого скомороха, этого Астрологуса, что пророчествовал сей обманщик господарю Штефану: что возьмет он Стамбул на меч, изгонит народ осман за Босфор.

— Вспомни и ты о награде, которою одарил его за это Штефан-воевода, — усмехнулся Войку.

— Пустым звоном твой государь по праву расплатился за пустые прорицания, мой Войку, — одобрил Юнис-бек. — Но разве не такова ныне мечта христиан всего мира — изгнать осман за проливы, обратно, в каменистые равнины и горы, откуда они пришли!

— Пустая мечта, мой Юнис, как и звон тех дукатов, которые не суждено положить в свой кошель. Зачем упорствуешь, говоря о ней? — спросил Чербул.

— Чтобы понял ты, названный брат, где лежит мой путь и в чем моя правда — быть со своими, куда ни вела бы их судьба, — отвечал Юнис-бек. — И что на свете не может для меня быть иной правды, иного пути. Ты скажешь, верно: правда в мире — одна. Но как приму это, зная, что есть охотник и есть олень, есть волк — и есть ягненок, есть коршун — и есть птенец куропатки, терзаемый его железным клювом! Если правда — одна, где же она, на каких деревах взросли ее плоды?

Проплывали пологие курганы — стражи древнего Буджака, в который давно вступили путники. На просторе ковыльной степи темнели рощи — зеленые подушечки, разбросанные по золотистому покрывалу привольных равнин. Невдалеке, словно сабли, оставленные на здешних просторах отрядом неведомых исполинов, сверкали крутые изгибы Днестра. Чуя близкий дом, все чаще срывались с шага на рысь буджакские скакуны в отряде Молодца-капитана. Скоро, скоро должны уже были появиться из мглистого марева над лиманом острые кровли над башнями белгородской крепости. Скоро — Четатя Албэ, морские ворота Земли Молдавской, Монте-Кастро генуэзских портуланов, Маврокастрон византийских хроник и легенд.

— Я мог бы стать дервишем, — молвил Юнис. — Но ты видел, верно, этих нечистых, жестоких безумцев. Перейти в христианство; но разве меньше бед творят на свете поклонники девы-матери? Что же мне делать, если я не смогу быть больше воином, не в силах буду взять в руки оружие? Стать летописцем, ученым? Но тогда придет сильный и скажет: назови черное белым. Стать зодчим? Но однажды мне повелят: построй тюрьму. Или просто уйти от людей, с одною женщиной, построить дом на краю пустыни? И ждать, когда нас и там найдут и сотворят над нами зло?

— Иса-бек — мудрый воин, — напомнил Войку. — Скажи это все ему, отец разрешит твои сомнения.

В голове колонны прозвучала труба: вдалеке показались башни старой крепости. Войку снова был дома.

Хотелось лишь знать, надолго ли?

47

— А это кто? — возгласил Тудор Боур, заключая гостей одного за другим в могучие объятия, когда очередь дошла до родного сына. — Угадай!