Воин

— Слушайте царский указ! С сего дня великий царь, владыка Парсы повелевает своим рабам поклоняться только светлому богу Ахурамазде и его верным слугам Митре, Анахите, Вэртрагне, Аши и прочим чистым демонам, числом четырнадцать. Почитание злобных демонов-дэвов отныне преследуется смертью, а их капища подлежат разрушению. И да будут их черные алтари сокрушены, а слуги умерщвлены! Да славится великий и созидающий Ахурамазда!

Хазарапат спрыгнул с коня, выхватил булатный меч и дважды рубанул им по головам жрецов. Те распростерлись на земле. В тот же миг толпа массагетов, вооруженных топорами и чеканами ворвалась в храм. С грохотом разлетались священные сосуды и мраморные изваяния. Сталь превратила алтарь в мелкую каменную крошку, деревянные перекрытия были обращены в щепу. В довершение воины ударили окованным медью бревном в стены, пробив в них бреши. Храм зашатался и рухнул.

Едва осела известковая пыль, взору ошеломленных зрителей предстало страшное зрелище — руины сокрушенного вдребезги храма, из-под которых торчали остатки медных сосудов и окровавленные тела жрецов.

То были руины сокрушенной веры.

Вельможи и воины-парсы стояли в оцепенении. Ни единого возгласа. Даже язычники-массагеты и те вдруг притихли, смущенно отирая окровавленные топоры о траву. Лишь треск осыпающихся камней, да клекот возбужденных вторжением в их владения лесных птиц.

Послышался тихий стон заваленного камнями страдальца. И Ксеркс очнулся.

— Слава великому Ахурамазде! — что есть сил закричал он. Лицо царя налилось натужной кровью. — Слава мудрому и милосердному!

— Слава! — нерешительно подхватили вельможи. Постепенно их крики становились все громче, постепенно к ним присоединились голоса воинов.

И вскоре сотни глоток кричали хвалу демону света; демону, который отныне есть бог. А Артабан и Таллия усмехались.

Летавший высоко в небе орел принес весть о разрушении капища льву. Лев усмехнулся и прошептал:

— Так говорил Заратустра.

* * *

«…по воле Ахурамазды, я этот притон дэвов разгромил и провозгласил: „Дэвов не почитай“. Там, где прежде дэвы почитались, там совершил поклонение Ахурамазде и Арте небесной. И другое дело, что делалось дурно, я сделал, чтобы было хорошо. То, что я сделал, все я сделал милостью Ахурамазды. …Говорит Ксеркс царь: Меня да хранит Ахурамазда от скверны и мой дом и эту страну. Об этом я прошу Ахурамазду. Это мне Ахурамазда да подаст».

(Надпись на каменной таблетке, обнаруженной в Парсе)

* * *

— Должно быть, в мире нет города более величественного, чем этот. Хотя его лето уже прошло, но осень все еще впечатляет. И могу поклясться — даже зима его будет прекрасна. Огромные, словно созданные титанами, развалины, покрытые белым, снежным слоем песка…

Говоря это, Таллия любовалась изящными барельефами, что украшали Дорогу процессий. А Демарат любовался ею.

— Я лишь однажды в жизни видела зрелище столь же великолепное. Это Мемфис, что в Кемте. Но там уже настала зима. Зима…

Она замолчала, словно о чем-то вспоминая, и глаза ее чуть погрустнели; затем резко повернула голову, ловя взгляд Демарата.

— Почему ты молчишь?

— Смотрю на тебя и думаю.

Таллия чуть усмехнулась.

— О чем?

— Прости за дерзость, но мне ужасно хотелось бы посмотреть какова будет твоя зима. Будет ли она прекрасной?

Ионийка изумленно посмотрела на своего спутника, словно открывая в нем что-то новое.

— Да, действительно дерзкое желание. И неожиданное. Неужели ты и впрямь хочешь увидеть меня старой?

Спартиат кивнул головой.

— Да.

— Но почему?

Демарат ответил не сразу. Взяв девушку за руку, он увлек ее за собой. Они шли по шумной многолюдной улице и горожане почтительно расступались. То ли потому, что массивная фигура спартиата и его меч внушали уважение, то ли оттого, что поодаль, шагах в двадцати за их спиной, шагали десять бессмертных. С трудом подавляя желание скользнуть ладонью вверх к шелковистой коже предплечья Таллии, Демарат с высоты своего роста изучал ее прекрасное, словно выточенное из паросского мрамора лицо, вдыхал сладкий запах светлых, рассыпанных по плечам волос. Ионийка лукаво подняла глаза и спартиат слегка покраснел. Скрывая улыбку, Таллия потребовала капризным голосом:

— Отвечай: почему?

Вопрошающие губки были столь желанны, что надо было быть воистину спартиатом, чтобы подавить в себе желание поцеловать их. Нет, пожалуй, надо было быть более, чем спартиатом.

— Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно. Мне кажется, что тебе вечно суждено быть молодой.

— И что в этом дурного?

— С одной стороны — ничего. Это даже прекрасно. — Демарат понизил голос до шепота. — Страшно, если такая красота блекнет.