Воин Доброй Удачи

Теперь же, когда их не было рядом, она обнаружила, что попеременно то задерживает дыхание, то давится рвотой. Всегда внимательный, Имхайлас при первой же возможности купил апельсин. Разрезанные пополам и удерживаемые около рта и носа, апельсины и лимоны представляли собой более-менее действенное средство против городской вони.

Она увидела запряженные мулами повозки, раскачивающиеся с такими высокими штабелями хвороста, что они с Имхайласом ускорили шаг, когда проходили мимо них. Она изо всех сил старалась не смотреть на стражников, мимо которых они шли, игравших в палочки на ступеньках таможни, которую им полагалось охранять. Они миновали бесконечное множество торговцев: одни шли по улицам, согнувшись под тяжестью своих товаров, другие стояли за прилавками, занимавшими первый этаж большинства зданий. Она даже видела проституток, сидящих на подоконниках окон второго этажа, свесив ноги так, чтобы прохожие могли мельком увидеть внутреннюю сторону их бедер.

Она не могла не думать о том чуде, которое подняло ее из портящих все вокруг и лающих отвратительных жизней, окружающих ее. И она не могла избежать той великой стены, которую годы, роскошь и бесчисленные посредники воздвигли между ней и теми жизнями. Она была и в то же время не была одной из них – так же, как была и одновременно не была одной из кастовых аристократок, которые осыпали ее лестью и наглостью изо дня в день.

Она была чем-то средним – чем-то отдельно стоящим. Во всем мире единственным человеком, похожим на нее, поняла Эсменет в приступе меланхолии, единственным другим членом ее одинокого, сбитого с толку племени, была ее дочь Мимара.

Хотя она знала, что бесчисленные тысячи людей совершают путешествия, ничем не отличающиеся от того, что совершили они с Имхайласом, казалось чудом, что они добрались до места назначения без каких-либо провокаций. Улицы становились все более узкими, все менее людными и настолько лишенными запаха, что она, наконец, избавилась от своего апельсина.

На протяжении дюжины ударов сердца она даже шла совершенно одна со своим экзальт-капитаном, борясь с внезапным, необъяснимым подозрением, что они с Санкасом сговорились убить ее. Эта мысль наполнила ее стыдом и ужасом.

Власть, решила она, искажает зрение.

Некоторое время Эсменет изучала древнее жилище, а Имхайлас сверялся с маленькой картой, которую дал ему Санкас. В здании, построенном в кенейском стиле из длинных обожженных кирпичей не толще трех ее пальцев, было четыре этажа. Голубиный помет густо покрывал выступы над первым этажом, а по центру фасада поднималась огромная трещина – линия, где кирпичи разошлись из-за оседающего фундамента. Она предположила, что большинство квартир были заброшены – из-за отсутствия ставней на окнах. Учитывая шум и гул, через которые они прошли, это место казалось почти зловещим из-за своей тишины.

Когда она снова взглянула на Имхайласа, тот смотрел на нее встревоженными голубыми глазами.

– Прежде чем вы уйдете… Могу ли я говорить, ваша милость? Говорить свободно.

– Конечно, Имхайлас.

Он схватил ее за руку с той же настойчивостью, с какой она позволила ему сделать это в сердце ночи. Этот поступок поразил ее, одновременно испугал и ободрил.

– Я умоляю вас, ваша милость. Пожалуйста, умоляю вас! Я мог бы заставить десять тысяч солдат разбить десять тысяч скрижалей проклятий завтра же! Оставьте его богам!

В его глазах блеснули слезы…

«Он любит меня», – поняла она.

И все же самое большее, что она смогла сказать, – это слова: «Боги против нас, Имхайлас». А потом она повернулась и стала подниматься по прогнившей лестнице в темноту.

Ее окутал запах мочи.

Один из ее мальчиков был мертв. Это было просто нестерпимое ощущение, единственная мысль, которую ее душа могла принять, когда дело доходило до оправдания того, что она собиралась сделать. Гораздо более темные, более ужасные оправдания бурлили внизу. Самым ярким из них были мысли о бедном Самармасе и о том, что его сладкая невинность гарантирует ему место на небесах.

Но вот Айнрилатас… Его забрали слишком рано. Прежде чем он смог бы найти свой путь мимо… самого себя.

Айнрилатас был… был…

Это странно – организовывать свою жизнь вокруг немыслимого, делать так, чтобы все твои движения, слова, умолчания вертелись вокруг него. Иногда ей казалось, что ее руки и ноги не соединяются под одеждой, что они просто висят вокруг воспоминаний об ее теле и сердце. Иногда она чувствовала себя не более чем облаком совпадений, словно ее лицо, руки и ноги плыли в чудесном согласии друг с другом.

Что-то вроде живых руин, без единого объединяющего принципа, который связал бы ее части вместе.