Воин Доброй Удачи

Лицо ее смялось в рвущихся из груди рыданиях. Так долго… Так долго она трудилась… боялась…

Шрайя Тысячи Храмов бесстрастно навис над ней.

– Империя разваливается, – изрек он, словно из глубины мудрости, открытой лишь ему. – Зачем, Эсми? Почему ты это сделала?

– Ты убил моего сына! – услышала она свой вопль.

– Это ты убила своего сына, Эсми, а не я. Когда ты придумала натравить его на меня, чтобы лишить меня жизни.

– Я этого не делала! – воскликнула она, разведя руки настолько, насколько пускала цепь. – Мне только нужно было знать, не скрываешь ли ты чего. И все! Только это. Ты убил моего сына. Ты превратил это в войну! Ты!

Выражение лица Майтанета оставалось совершенно ровным, но глаза блеснули догадкой:

– Ты действительно веришь в то, что говоришь, – признал он.

– Конечно!

Ее горячий возглас вспыхнул в сумраке храма, прежде чем слиться с общим шумом толпы за вратами.

Он взглянул на нее, и у Эсменет возникло странное желание распахнуться ему навстречу, словно прежде ее лицо было окном с плотно закрытыми ставнями.

– Эсми… – сказал он намного тише. – Я ошибался. И в твоих намерениях, и в возможностях.

Потрясенная, она поперхнулась. Что это – какая-то его игра? Ей хотелось усмехнуться, но слезы лились и лились.

– Ты считал меня безумной, верно?

– Я опасался… – откликнулся он.

Шрайя Тысячи Храмов спустился с помоста и затем – невероятно – встал перед нею на колени, поднеся руку к ее окровавленной щеке. От него пахло сандалом и миррой. Из-за пояса он достал ключик.

У Эсменет голова шла кругом. Она-то считала, что эта аудиенция будет всего лишь постановкой, процедурой, необходимой для придания ее неизбежной казни видимости законности. И надеялась всего лишь заявить о своей правоте, чтобы эта встреча осталась у него в памяти навсегда.

Но забыла, что гордость и тщеславие были для него пустым звуком, что он никогда не стал бы искать власти лишь ради власти.

Что он был дунианином.

– Долгими ночами, Эсми… – заговорил он, отпирая замок на ее запястьях. Казалось совершенным безумием, что с его стороны не было никакого смущения или раскаяния либо какого иного признания абсурдности их положения. И это, возможно, пугало даже сильнее, чем ожидавшаяся расправа. – Долгими ночами я размышлял над событиями последних месяцев. И задавал себе один и тот же вопрос…

Он открыл все замки один за другим, сначала на запястьях, потом склонился к щиколоткам. Близость его силы заставляла ее сжиматься в душе, которая так долго страшилась его, что не могла теперь быстро оставить недоверие.

– Что, – спросил он, продолжая трудиться над замками, – что задумал брат, каков его план? – Священный шрайя посмотрел на нее снизу вверх, будто кающийся. – Ведь он должен был знать, что боги объявят ему войну, а вслед за ними и их культы. И должен был понимать, что Империя рухнет в его отсутствие… Тогда почему? Почему же он решил вручить это кому-то, в ком не течет кровь дуниан?

– Мне, – сказала она, вложив в ответ больше горечи, чем намеревалась.

Очередной ревущий вал обрушился на стены храма, как напоминание, что тот был лишь островком сумрачного спокойствия на залитом светом поле битвы.

Напоминание, что там жили люди, которыми они повелевали.

– Прошу тебя, Эсми, – сказал он, встав и теперь глядя ей в глаза сверху вниз. – Оставь гордость. Послушай, как слушал бы твой супруг, без…

– Предубеждения, – перебила она, горестно поджав губы. – Продолжай.

Она осторожно помассировала запястья, моргая, будто стараясь избавиться от рези в глазах. Она никак не могла оправиться от такой резкой перемены. Значит, это было всего лишь недопониманием? Неужели? И сколько людей погибло? Сколько таких, как… как Имхаилас?

– Я давно усвоил, что из всех своих инструментов, – сказал Майтанет, – он считает неведение одним из самых мощных. И все же я поддался тщеславию, одолевающему всех людей. Я же считал себя единственным исключением. Себя, второго сына Анасуримбора Моэнгуса, который знаком со всеми способами убеждения… и с тем, что уверенность – лишь иллюзия, порождаемая неведением. Я убедил себя, что брат вложил бразды правления в твои слабые и не стремящиеся особенно за них держаться руки, поскольку считал меня угрозой. Потому что не мог быть уверен, куда мог завести меня Логос.

Несмотря на смятение всех чувств, слова своего ответа она понимала ясно, возможно, оттого, что повторяла их про себя так прискорбно часто:

– Так же как он не доверял и твоему отцу.

Серьезный кивок, признающий ее правоту.

– Да. Как отцу… Возможно, именно из-за моего отца. Полагаю, он мог заподозрить, что мной владеют некоторые остаточные сыновние чувства.

– Что ты бы предал его, мстя за отца?

– Нет. Вряд ли так грубо. Тебя, Эсми, разочарует, до какой степени своенравие и тщеславие искажают разум. Люди постоянно погружаются в лабиринты мысли не в поисках истины, но чтобы скрыть себялюбивые интересы и придать благородный вид самым грубым своим устремлениям. Так жадность предстает благотворительностью, а месть правосудием.

У Эсменет в груди все сжалось.

– И ты убедил себя, что Келлхус боялся того же самого с твоей стороны?