Воин кровавых времен

Они прошли через море барханов и вступили на землю, подобную раскаленной плите, — каменную равнину, воздух над которой буквально шипел от жары. Снова были введен жесткий водный паек. Людей шатало от жажды, и некоторые принялись сбрасывать доспехи, оружие и одежды. Они шли нагишом, словно безумцы, а потом падали, почерневшие от жажды и сожженные солнцем. Последние лошади издохли, и пехотинцы, всегда возмущавшиеся тем, что знать заботится о лошадях больше, чем о людях, проходя мимо, проклинали и пинали безжизненные туши. Старый Готьелк окончательно лишился сил. Сыновья смастерили для него носилки и делились с ним своей водой. Лорда Ганьятти, конрийского палатина Анкириона, чья лысая голова здорово смахивала на обожженный палец, выглядывающий из порвавшейся перчатки, привязали к седлу, словно тюк.

Когда наступила ночь, Священное воинство по-прежнему двигалось на юг, ковыляя по песчаным барханам. Люди Бивня шли и шли, но прохладный воздух пустыни не приносил им особого облегчения. Никто не разговаривал. Они превратились в бесконечную процессию безмолвных призраков, идущих по барханам Каратая. Они шли — запыленные, истерзанные, с невидящими глазами, шатаясь, словно пьяные. Прежде четкие колонны расплывались, словно щепоть грязи, брошенная в воду, и удалялись друг от друга, пока Священное воинство не стало скопищем разрозненных фигур, бредущих но песку и пыли.

Утреннее солнце сделалось пронзительным укором, ибо пустыня так и не закончилась. Священное воинство превратилось в армию призраков. Там, где оно прошло, остались лежать тысячи мертвых и умирающих, а солнце поднималось все выше, беспощадное и смертоносное. Некоторые просто теряли волю и опускались в пыль; их мысли и тела гудели от жажды и изнеможения. Другие заставляли себя идти, пока изношенные тела не предавали их. Они корчились на песке, мотая головами, и хрипло молили о помощи.

Но снисходила к ним лишь смерть.

Языки распухали. Сухая как пергамент кожа чернела и натягивалась до тех пор, пока не лопалась, обнажая багровую плоть. Ноги подгибались и отказывались повиноваться хозяевам. И солнце било их, сжигало потрескавшуюся кожу, превращало губы в серовато-белую корку.

Не было ни плача, ни стенаний, ни изумленных возгласов. Братья бросали братьев, мужья — жен. Каждый превратился в обособленную юдоль страданий, которая все шла и шла.

Ушло обещание сладкой воды Семписа. Ушло обещание Энатпанеи…

Ушел голос Воина-Пророка.

Осталось лишь испытание, вытягивающее горячие, потрепанные сердца в исполненную боли линию, тонкую, словно пустыня, — и простую, словно пустыня. Слабое биение сердца сплеталось с Каратаем, с угасающей яростью пульсировало в утекающей, изголодавшейся по воде крови.

Люди умирали тысячами, хватая ртом раскаленный воздух — каждый следующий вдох давался все тяжелее, — втягивали сквозь обугленное горло последние мгновения мучительной, призрачной жизни. Жара, подобная прохладному ветру. Черные пальцы, судорожно скребущие палящий песок. Застывшие, восковые глаза, устремленные на слепящее солнце.

Скулящее безмолвие и беспредельное одиночество.

Эсменет брела рядом с Келлхусом, волоча по песку ноги, которых уже не чувствовала. Над головой пронзительно вопило солнце, и Эсменет давно уже перестала задумываться, каким образом свет может производить звук.

Келлхус нес Серве на руках, и Эсменет казалось, что никогда еще она не была свидетелем чего-либо столь же победоносного.

Потом он остановился, глядя в темную даль.

Эсменет покачнулась, и причитающее солнце завертелось над ней, но Келлхус оказался рядом и поддержал ее. Эсменет попыталась облизать пересохшие губы, но язык слишком распух. Она посмотрела на Келлхуса, и он улыбнулся, невероятно сильный…

Он откинулся назад и крикнул туманным клубам далекой зелени и изгибам сверкающей на солнце реки. И слова его разнеслись до самого горизонта.

— Отец! Мы пришли, отец!

4111 год Бивня, начало осени, Иотия

Сердитый взгляд Ксинема заставил его умолкнуть, и трое мужчин отступили в темную пещерку, туда, где стена вплотную подходила к одной из построек отгороженного района. Труп воина-раба они уволокли с собой.

— Я всегда думал, что эти ублюдки — народ крепкий, — прошептал Грязный Динх; глаза его все еще были безумны после убийства.

— Так оно и есть, — негромко отозвался Ксинем. Он осмотрел полутемный внутренний двор — хитроумная коробка, состоящая из открытых пространств, глухих стен и изукрашенных фасадов. — Багряные Шпили покупают своих джаврегов в Ямах Шранков. Они и вправду народ крепкий, и тебе лучше об этом не забывать.

Зенкаппа самодовольно ухмыльнулся в темноте и добавил:

— Тебе повезло, Динх.

— Клянусь яйцами Пророка! — прошипел Грязный Динх. — Да я…

— Тс-с-с! — шикнул на них Ксинем.