Воин-монах на престоле

Неоязычникам былых и наших дней нравилось и все еще нравится вызывать из небытия образы божеств политеистического мира. Им кажется, что они ощущают их присутствие в картинах и звуках природы, в красотах этого мира и в сиянии небес. Примерно таким или весьма сходным представляется вера Юлиана в существование мира «отеческих» богов, воспетых Гомером и Гесиодом. Для него ни чертог олимпийских богов, в котором Зевс Кронион – отец всех бессмертных и смертных – задает обильные пиры с нектаром и амвросией и совещается с богами, солнечная колесница Аполлона или морская упряжка Посейдона, мчащиеся, соответственно, по небосводу или по морским волнам, пожирающий своих собственных детей Крон(ос) – Сатурн, не говоря уже о бесчисленных любовных приключениях Зевса, никогда не существовали в действительности, будучи лишь плодами фантазий мифотворцев и поэтов. Юлиан никогда не исповедовал веру простых людей в истинность греческой мифологии, понимаемой буквально. Для него она имела чисто аллегорическое значение. В этом Юлиан следовал Плотину[173], рассматривавшем мифы как аллегории, подлежащие истолкованию посвященным – философом и теософом. Для Плотина мифы были загадками для разрешения, содержащийся в которых парадоксальный элемент был предназначен для того, чтобы обратить ум искателя мудрости к сокрытой в них, под шелухой внешней фабулы, истине. В то время, как для профанов – непосвященных – было, по мнению Плотина, вполне достаточно и «голого», буквального, повествования и понимания мифа. При этом представляется немаловажным подчеркнуть, что Юлиан, подобно всем неоплатоникам, порой употреблял по отношению к божествам слова, подразумевающие человеческие немощи или развитие во времени, но затем брал их назад, поясняя, что они должны быть понимаемы в ином смысле.

По примеру Ямвлиха и в противоположность Порфирию и древнейшим толкователям политеизма, Юлиан не искал в баснях и легендах о богах ни отображения устройства материального мира, ни источника морального учения, но полагал, что открывает в них весьма запутанную метафизику. Что не мешало ему совершенно искренне поклоняться и молиться Солнцу, Луне и звездам, небу и всем зримым, видимым божествам, о которых говорится у Платона; он видел в силах, наполняющих и одушевляющих Вселенную, божества, имеющие право требовать от смертных религиозного поклонения себе. Однако эти зримые божества занимают в выстроенной им божественной иерархии лишь подчиненное положение. Владыки античного космополиса (не в смысле единого мирового государства, как истолковывали данное понятие философы стоической школы, а в смысле всего подлунного «мира богов и людей») подчинены возвышающемуся над этим Космополисом незримому сверхкосмическому миру высших существ, или сущностей, с непроизносимыми именами, являясь лишь слабыми отражениями, отблесками этих высших существ, или сущностей.

Представления, которые Юлиан пытается внести в традиционную мифологию, представления о существовании трех подчиненных друг другу миров – сенсибельного (чувственно познаваемого), интеллектуального (умного, умопостигаемого) и интеллигибельного (сверхчувственного, сверхкосмического или сверхприродного)[174] – сплетаются и переплетаются, образуя трудно постигаемую «нами, нынешними», метафизическую систему. Их постижение дополнительно затрудняется тем, что представления эти достаточно расплывчаты и запутаны, поскольку Юлиан был весьма посредственным (если не сказать – слабым!) метафизиком и потому, на взгляд автора настоящего правдивого повествования, недостаточно четко отделял интеллегибельное от того, что принято было считать в его эпоху интеллектуальным. Поскольку эта расплывчатая доктрина была выведена из учения Ямвлиха, соответствуя в то же время наиболее известным теоретическим положениям Платона, автор настоящего правдивого повествования счел за благо избавить своих уважаемых читателей от тягостной необходимости вникать во все ее подробности.

Рея-Kибела, Великая Матерь Богов