Война

— Местных только, — сказал пехотный лейтенант. — Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как война тут началась, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалило.

Лейтенант рассказывал об этом спокойно, как о том, что каша сегодня на завтрак подгорела.

— Снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.

Артем молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.

Щекам вдруг стало жарко. Черт! Только этого не хватало. Подарок на день рождения…

Он вспомнил ту перестрелку. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: «Вон он сука, в этом окне!», хотя не был уверен, что там кто–то есть. Но лежать под огнем просто так было слишком страшно, и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.

В том окне никого не было, это стало ясно после первых же очередей. «Чехи» куснули и отскочили. Но комбат все же приказал бэтээрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.

Но если бы Артем не заорал «Вот он!», комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.

Вчера он убил ребенка.

От этого Артему стало плохо.

И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдешь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил — и это все, необратимо.

Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И.

И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому, воздушному созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать ее лицо, глаза, губы, ее грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на ее прозрачной коже смерть, жирные сальные следы убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда.

Артем засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, что на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и никак не оттиралось.

Артем не заметил, как приехал в батальон, как вошел в палатку и сел около печки. Очухался, только когда Олег протянул ему котелок с кашей:

— На, ешь, мы тебе оставили.

— Спасибо.

Артем взял котелок, начал отрешенно закидывать холодную кашу внутрь себя. Потом остановился.

— Помнишь, вчера нас «чехи» долбанули под Алхан — Юртом? Знаешь. Оказывается, мы в той перестрелке убили девочку. Восьмилетнюю девочку и старика.

— Бывает. Не думай об этом. Это пройдет. Если каждый раз будешь изводить себя, свихнешься. Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин. Своя–то жизнь ни черта не стоит, не то что чужая. Не думай об этом. По крайней мере до дома. Сейчас ты недалеко ушел от этой девочки. Она мертвая, ты живой, а гниете вы в одной земле, она — внутри, а ты — снаружи. И разницы между вами, может, один только день.

Да. Один только день. Или ночь.

Артем поставил звякнувший ложкой котелок на пол и молча вышел из палатки, аккуратно задвинув за собой полог.

Ночь была на удивление ясная. Крупные звезды ярко светили в небе, мерцали. Вселенная опустилась на поле и обняла солдат, своих спящих детей — вечность благосклонна к воинам.

Завтра будет холодно.

Артем вспомнил вчерашний бой, убийство, девочку. Представил, как она с дедушкой полезли в подпол, когда началась стрельба. В доме было сумрачно. Дед открыл крышку погреба и протянул внучке руку, собираясь опустить ее вниз. И тут в дом ворвался смерч. Стену пробило, разметав кирпичи. Рев и вспышки, и их крики, и снаряды рвутся внутри. Ее убило сразу, снаряд ткнулся ей в живот, она качнулась вперед, ему навстречу, а из спины вырвало маленькие кишочки и разбросало их по стенам. Голова девочки дернулась и запрокинулась на тощей шейке. Глаза не закрылись, и из–под век виднелись мертвые зрачки. А деда ранило. Он ползал в ее крови и тряс мертвое тельце, и выл, и проклинал русских. И умер в Назрани.

«Девочка, ты прости меня Бога ради, прости. Не хотел я».

Артем снял автомат с предохранителя, передернул затвор и вставил ствол в рот.

Дождь кончился.

Утром они покидали это поле.

Ночью подморозило, пошел снег, и все вокруг сразу стало белым, чистым, покрылось кристаллами инея. Чечня поседела за эту ночь.

Огромная километровая колонна полка выстроилась на трассе. Артем сидел, не шевелясь, засунув руки в рукава и намотав ремень автомата на запястье. Он уже замерз, мокрая форма заледенела, стала ломкой, хрусткой и примерзала к броне, а пути предстояло еще часа четыре — такой большой колонной они будут идти долго.

Их связной бэтээр стоял как раз напротив того самого поворота на болото.