Война

Елин мычит и стреляет в потолок.

Наливают по новой. Водка прохладно булькает в стаканы. Я чувствую ее запах, запах невероятной сивухи. Эту водку делают здесь же, в Моздоке, на Кирзаче — кирпичном заводе, и стоит она копейки. Каждый солдат знает несколько домов в поселке, где можно по дешевке купить ворованную с завода водку. За этой бутылкой бегал я.

Я мою пол перед открытой дверью каптерки и стараюсь не шуметь, чтобы меня не заметили. В армии самое главное — быть незаметным, тогда меньше бьют и меньше напрягают. А еще лучше вообще уйти, как Рыжий, — он уже несколько дней не появляется в казарме. Живет где–то в степи, как собака. В полк приходит только за жратвой. Пару раз я видел его ночью около столовой.

Меня все же замечают.

— Эй, боец, — зовет меня Арзуманян. — Поди–ка сюда.

Я подхожу.

— Чё вы, суки, дохнете, а? Чему вас в учебках учат, если вы только погибать умеете? Вот тебя чему учили? Тебя стрелять учили или нет? — спрашивает он меня.

Я молчу.

— Чё молчишь, баран!

— Да, — говорю я.

— Да… И сколько раз ты стрелял?

^{— Два}.

— Два раза. Суки. Пойдешь ко мне в танкисты? Пошли, завтра полетишь со мной в Шали. Там из тебя сделают запеканку. И из меня тоже. А? Полетишь? Елин, отдай мне его.

Я стою перед ними, вспотевший, с закатанными мокрыми рукавами и тряпкой в руках, шмыгаю носом и молчу. Мне не хочется лететь с контуженым майором в Шали и становиться там запеканкой. Мне хочется остаться здесь, получать звездюли и быть живым.

Я боюсь, что Елин и вправду отдаст меня. И хотя я не его солдат, разбираться они не будут. Махнет рукой — и все, привет семье.

Елин тяжело смотрит на меня исподлобья. Он уже плохо соображает. Сейчас будет

бить.

Танкист вдруг как–то сразу сникает. Пружина в нем расслаб ляется, он размякает в кресле.

— Иди на хрен отсюда, — машет он рукой. — Все равно в танк не влезешь, слишком длинный.

Я ухожу и, пока Елин не остановил меня, выбираюсь из казармы.

Сажусь на крыльце, закуриваю и смотрю на взлетку. Прокрасться бы к ним в кабину и улететь отсюда на хрен. Или еще лучше — перевестись в часть к летунам. Вот у кого лафа! В их казарме одни офицеры и два десятка солдат. Летчики их не бьют, все время подкармливают, а там работы — лишь заправлять койки да мыть полы.

Впрочем, мне грех жаловаться, сегодня и у меня везучая ночь. Не избили и не забрали под Шали.

Рыжему и Якунину все же удалось найти деньги. Они сняли с подбитой бэхи ТНВД

— топливный насос высокого давления — и продали его Греку. Грек — строитель, живет в бытовке и штукатурит казармы. Кроме того, он — связующее звено между солдатами и внешним рынком, на этой войне он делает свой маленький бизнес. На этой войне все делают свой бизнес.

Грек скупает все подряд — за исключением оружия — и пере правляет на волю. ТНВД

— очень ходовой товар, такие насосы стоят не только на военной технике, но и на обычных дизельных грузовиках. В полку его можно купить за полцены.

Рыжий сдал ТНВД Греку ровно за шестьсот тысяч. Эти деньги он не отдаст Тимохе. После обеда они собираются бежать и подговаривают уйти с ними и Тренчика. Тот сразу соглашается.

Мы стоим в очереди перед столовой и ждем, когда нас запустят. Тренчик рядом со мной, он ничего не рассказывает, но я знаю, что после обеда Якунин с Рыжим ждут его на взлетке. Они ушли из полка еще утром и не появлялись даже на завтрак.

— Тренчик, не бросай меня здесь, — прошу я. — Не оставляй меня одного, меня же тут забьют совсем. Слышишь? Мы же остались с тобой вдвоем. Кисель уехал, Вовка уехал, хоть ты меня не бросай, а? Возьмите меня с собой, я побегу с вами, я найду деньги. Не бросайте меня здесь одного, мы должны быть вместе, мы должны стоять друг за друга, иначе нас совсем забьют. Зачем вы убегаете, давайте соберемся и отметелим разведку, ну давай, а?

Я хватаю его за рукав и несу всякую чушь. Я ужасно боюсь остаться здесь один. Сейчас бьют всех нас пятерых, и вместе легче сносить издевательства.

— Самолет сегодня вечером, — говорит Тренчик, вырывая руку. — Ты не успеешь достать деньги.

Тренчик кажется мне невероятным везунчиком. Якунин и Рыжий берут его просто так, он ничего не сделал, ничего не нашарил. Мы все стремимся выбраться из этого полка, а ему это удалось безо всяких усилий. Я не представляю, как я буду теперь один. Витька не в счет, Андрюха — да, он остается, но двое — это слишком мало, к тому же в этом строю его нет, и я чувствую невероятное одиночество.

Якунин и Рыжий сваливают вдвоем. Тренчика они не берут, на троих денег не хватает. Мы остаемся.

Теперь Тимоха трясет деньги с меня и Зюзика. Мы сидим на крыльце, я курю, Зюзик отковыривает веточкой свежевыложенный кафель.

На плацу начинается послеобеденный развод, бьет барабан, дежурный по полку опрашивает заступающих в наряд солдат на предмет знания обязанностей дневального.

Нам нужно продержаться еще два дня. Послезавтра Тимоха уезжает в отпуск. Два дня

— это чертовски много, если мерить время разбитыми рожами.

— Ну, что будем делать? — спрашивает меня Зюзик.

— Не знаю, — отвечаю я. — Надо что–нибудь продать.

— Что?