Война

— Ладно, его можно будет продать, — утешаю я. — «Чехи» за такой руку отрежут, не пожалеют, для них этот дырчик — манна небесная. Они от него двадцать дворов электрифицировать могут. Видали, как двигатель от «Жигулей» на колодки ставят и динамо–машину из него делают? А тут готовый генератор, да еще дизельный.

— Палево, — говорит Аркаша. — За забор не вынесем. А через дырку не пропихнуть. Оставим пока здесь. Может, чего–нибудь придумаем.

Оставшееся время до самого утра мы перетаскиваем награб ленное в палатку и в бэтээр к Куксу. Зажимаем по две банки под мышками и бредем по двору со скучающим видом, зевая, будто ходили до ветру. Сало и курево переносим за пазухой. Трофеи делим поровну. Пиночету дарим еще банку сгущенки в счет утерянного масла. У него через неделю день рождения. Пинча тает от счастья и прячет банку про запас, это лучший подарок в его жизни. Он говорит, что откроет ее не раньше пяти утра пятницы — часа, когда появился на свет. Врет, конечно, сожрет сегодня же ночью, не утерпит.

В этот вечер мы устраиваем праздник живота, за сечкой в обоз никто не идет, даже Пиноккио наедается ворованной тушенкой и всю ночь шумно портит воздух в палатке.

Нас снова строят на плацу в каре. Мы уже знаем, что сейчас будет.

Ночью комбат поймал двоих новобранцев из противотанкового взвода. Они пропихнули чеченятам несколько цинков с патронами, нажрались водки и уснули около щели.

На краю плаца в землю вкопана дыба — согнутая в виде виселицы толстая водопроводная труба. С дыбы свешиваются две веревки.

Пэтэвэшников выводят в центр строя. Их руки связаны за спиной телефонным проводом, они одеты в какие–то драные шинели и грязные кальсоны. Лица распухли от побоев и приобрели фиолетовый цвет, вместо глаз — огромные черные гематомы, сочащиеся в уголках гноем и слезами, разбитые губы не закрываются, из ртов тянется кровяная слюна и капает на босые грязные ноги. А ведь это не бомжи, это солдаты, обычные солдаты, половина армии у нас так выглядит.

Пэтэвэшников ставят на плацу, они задирают головы и сквозь щели в гематомах смотрят, как ветер раскачивает веревки. Лица солдат искажает ужас, они думают, что их будут вешать.

Комбат левой рукой берет одного за горло и сильно бьет его в нос. Голова солдата запрокидывается до самых лопаток, раздается хрустящий звук, брызгает кровью. Комбат разжимает пальцы, и пэтэвэшник со стоном оседает на асфальт.

Второго комбат ударяет ногой в пах, и тот молча валится на плац. Начинается избиение.

— Вы кому продавали патроны, пидоры? — кричит комбат, поочередно хватая солдат за волосы и задирая их распухшие лица, которые трясутся от ударов, как желе. Он зажимает головы между коленями и бьет наотмашь, сверху вниз. — Кому? «Чехам»? А ты убил хоть одного «чеха», пидор, чтобы тащить им патроны? А? Ты видел хоть одного? Может, ты, пидор, похоронки матерям писал? Смотри, вон стоят солдаты, восемнадцатилетние пацаны, они уже видели смерть, они смотрели ей в глаза, а ты, взрослое чмо, тащишь «чехам» патроны. Почему ты должен был жить и пить водку, когда они, щенки, умирали вместо тебя в горах? А? Расстреляю, гондон!

Мы не смотрим на избиение. Солдат били всегда, и это давно уже не вызывает у нас никакого интереса. Мы не очень–то жалеем пэтэвэшников. Не надо было попадаться. Комбат прав, они слишком мало пробыли на войне, чтобы продавать патроны. К тому же эти новобранцы пока чужие в нашем батальоне, они еще не стали солдатами, не стали одними из нас.

Больше всего в этой истории нас огорчает то, что теперь мы не сможем пользоваться щелью в заборе.

— Придурки, — злится Аркаша, — попалили щель! Сами попались и других подставили. Вот и продали мы дырчик!

Он огорчен больше других. Теперь, чтобы удовлетворять свою страсть к торговле, ему снова придется ходить на рынок.

На рынке нам не нравится: слишком опасно. Никогда не знаешь, вернешься ли назад. Покупать что–нибудь у «чехов» можно только с обочины, когда один из нас спрыгивает с брони и подходит к торговцам, а весь взвод наставляет продавцам в живот автоматы и наводчик разворачивает КПВТ. Рынок — территория врага. Слишком много народу, слишком мало места. Там нам стреляют в затылок, забирают оружие и выпихивают тела на дорогу. Там можно ходить, только выдернув чеку из гранаты и зажав ее в кулаке. Куда приятней было торговать около щели на своей территории. Там мы сами могли выстрелить в затылок кому угодно.

— Да, — говорит Леха, — жалко щель. И дырчик жалко.

Комбат распаляется все больше. У него что–то с головой после гор, пожалуй, он и вправду может забить этих двоих до смерти. Он бьет хрипящие тела ногами, солдаты извиваются, как червяки, пытаются прикрыть живот, почки. Связанные за спиной руки не дают им этого сделать, удары сыплются один за другим. Одному комбат попадает в горло, тот чавкает и больше не может дышать. Он дергает ногами и пытается заглотнуть воздух, выпучив глаза.