Война

Вода опять заканчивается, АРС уже два дня стоит на приколе: что–то полетело в движке, — и мы стонем от жажды. Наконец водилам удается починить водовозку, и, когда она вновь появляется в воротах, выстраивается очередь. Мы со своей ванной — в числе первых. Бэтээр сопровождения стоит за нашими спинами, на броне сидит пропыленная пехота.

Раздается короткая, в три патрона, очередь. Кто–то кричит. «Автоматы на предохранитель, суки!» — слышу я вопль Старого. Мы бежим на выстрелы. Выясняется, что пьяный обоз ник забыл поставить автомат на предохранитель и случайно нажал на спуск.

Все три пули попали точно в цель. Одна вырвала какому–то контрактнику челюсть. Сейчас он сидит на земле, а из его вырванного рта ниткой тянется кровь. На земле уже образовалась большая маслянистая лужа. Контрактник не стонет и не мычит, он просто сидит на земле и смотрит на нас, его руки лежат на коленях, и он не знает, что делать. Ему еще не больно. Им занимается начальник штаба — вкалывает промедол и как–то пытается перебинтовать то, что осталось от челюсти. Острые осколки костей рвут бинт. Контрактник начинает дергаться. Олег хватает его руку и прижимает к земле, другую руку держит Мутный.

Две другие пули попали Шепелю в почки: одна — в правую, другая — в левую. Шепель лежит на броне, Старый перевязывает его. Шепель тяжело и прерывисто дышит. Он в сознании, его лицо очень бледно.

— Жаль, — говорит он. — Жаль, что все так вышло. Ведь я же уже почти доехал…

— Еще ничего не вышло, Шепель, — говорит ему Старый. — Слышишь, Шепель, еще ничего не вышло! Сейчас мы отправим тебя в госпиталь, и все будет в порядке. Что ты, Шепель, вот увидишь, еще ничего не вышло.

Старый бинтует и бинтует его, он извел уже несколько пакетов, но никак не может остановить кровь. Кровь идет почти черная, густая. Это плохо. Шепель больше ничего не говорит. Он лежит с закрытыми глазами и тяжело дышит.

— Сука! — орет Старый. — Сука, я убью его!

Бэтээр с ранеными уходит на Ханкалу. Старый вызвался в сопровождение.

— Сука. Самая несправедливая смерть за всю войну! — говорит Аркаша, когда мы идем обратно. — Столько пройти и умереть здесь, в тылу, от случайного выстрела. Сука.

Его кулаки сжимаются и разжимаются, на скулах играют желваки.

— Какая несправедливая смерть! — шепчет он, глядя в небо. И повторяет: — Как это все несправедливо.

В Ханкалу бэтээр с раненым Шепелем не пропускают. Он лежит на броне и умирает, а какой–то дежурный лейтенант требует сказать пароль, иначе он не может открыть шлагбаум.

Старый пароля не знает. Тогда он начинает стрелять. Он поливает трассерами над головами этой тыловой Ханкалы с кабельным телевидением и стеклопакетами в гостинице и орет, и стреляет, и просит Шепеля потерпеть еще немного.

Старый все же сдает его в госпиталь.

Через несколько часов Шепель умирает. Кровь так и не смогли остановить.

Из Ханкалы Старого не выпускают. Дела его незавидны: ему хотят приписать пьяный дебош и собираются завести уголовное дело.

Мы навещаем его. Специально для этого мы напросились на мотолыгу с больными и, пока врач Абдурахмановна сдает их в госпиталь, ищем КУНГ, в котором сидит Старый.

Леха прав: Ханкала стала совсем другая. Тишина, как в колхозе. Солдаты ходят без оружия и в полный рост, не пригибаясь. В глазах нет ни напряжения, ни страха.

Здесь уже давно глубокий тыл.

Мы бродим по Ханкале и кричим — зовем Старого. На нас недовольно поглядывают: мы лишние в этом тыловом городе, где все уже подчинено строгому армейскому распорядку. У меня этот порядок вызывает бешеную злобу.

Мимо строем проходит рота солдат — их ведут в столовую. Мы с ненавистью смотрим на отъевшихся парней. Если кто–то из них скажет хоть слово или попытается нас остановить, ей–богу, мы будем стрелять.

— Чертов крысятник, — ворчит Фикса, — жируют тут на казенных харчах. АГС бы сюда да пройтись очередью по всему этому бардаку. Ста–рый!

— Ста–рый! — вторю я Фиксе.

Наконец в окошке одного из домиков–фургонов появляется небритая физиономия. Старый сидит не в зиндане — здесь часто бывают журналисты, и поэтому зинданов в Ханкале нет. Считается, что сажать солдата в яму — издевательство, хотя, на мой взгляд, издевательство — это совсем другое. Вывезти бы журналистов в горы или к нам в Аргун, когда Лисицын стрелял в подвешенных на дыбе солдат, — вот была бы потеха! Тогда бы они узнали, что такое настоящие издевательства, а то все «зиндан» да «зиндан». Мне кажется, им просто нравится это слово. Чтобы не раздражать гражданских, начальство расщедрилось и выделило под гауптвахту несколько штабных «бабочек». Тут много таких КУНГов: некоторые — для наших солдат, другие — для чеченцев. Один из тех, что для «чехов», называют «мессер- шмитом»: какой–то весельчак нарисовал на его черном боку белую фашистскую свастику. Говорят, по ночам из «мессершмита» раздаются истошные крики: наши следователи добиваются от пленных боевиков признательных показаний. Это они умеют.

Старый сидит в КУНГе для наших. Это вполне приличное место, на полу накидано несколько матрасов, над головой есть крыша, тепло, сухо. Чего еще надо? Его даже не бьют.