Война

Артем смотрел на Таксу, Такса безразлично — на дорогу. Внезапно появившееся бешенство так же внезапно прошло, и Артем не понимал, чего это он вдруг так взъелся.

Солдаты всегда сидели на гробах, если, конечно, не было сопровождающих, и никогда никого это не смущало. Цинки были куда удобнее низких промерзлых лавочек, а к присутствию рядом смерти они давно уже привыкли. Делать каждый раз скорбные лица, по пять раз на дню развозя по аэропортам и вокзалам гробы, просто глупо. В таком отношении не было неуважения к смерти, просто эти люди умерли, и им уже глубоко наплевать, где сидят везущие их домой парни.

Они могли бы умереть сами — у каждого из них было предостаточно шансов вот так же трястись в стылом грузовике, замороженной болванкой подпрыгивая в своем металлическом гробу, но им повезло, и теперь они развозили тех, кому повезло меньше.

«Мы все — циники, — глядя на парней, думал Артем, — нам всего по девятнадцать лет, а мы уже мертвые. Как нам жить дальше? Как нам после этих гробов спать с женщинами, пить пиво, радоваться жизни? Мы хуже дряхлых столетних стариков. Те хотя бы боятся смерти, а мы уже ничего не боимся, ничего не хотим. Мы стары, ибо что такое старость, как не жизнь воспоминаниями, жизнь прошлым? А у нас осталось только прошлое. Война была самым главным делом нашей жизни, и мы его выполнили. Все самое лучшее, самое светлое в моей жизни — это была война. Ничего лучшего уже не будет. И все самое черное, самое паскудное в моей жизни — это тоже была война. Ничего хуже тоже не будет. Жизнь прожита».

…Темнело. Ночная Москва зажгла свои фонари, и в тусклом свете лампочек тяжелые падающие хлопьями снежинки казались обманчиво теплыми.

Артем задубел окончательно. Шесть часов они тряслись в насквозь промерзшем, продуваемом изо всех щелей кузове, и Артем уже изнывал от мороза.

Полковника сдали в Домодедово, место в кузове освободилось, и теперь они постоянно колотили ногами по днищу, толкались, пытаясь согреться, и непрестанно растирали носы и щеки, все время покрывающиеся белыми пятнами обморожений. Когда грузовик останавливался на светофорах, прохожие недоуменно оборачивались на доносящиеся из кузова стоны и мат.

Сняв сапог, Артем бешено растирал белую ледяную ногу. Носок он засунул под мышку, чтобы тот набирал тепло, а сам все тер и тер остекленевшие пальцы, восстанавливая крово обращение.

Сидевшая за рулем красного «Ниссана» роскошная пышная блондинка в норковой шубе недоуменно уставилась на него и брезгливо сморщила губы. Они стояли на светофоре напротив «Балчуга», и Артем почувствовал, что его голая нога в центре Москвы выглядит нелепо. И еще он почувствовал себя ущербным. Старый засаленный бушлат, кирзачи, четыре месяца между жизнью и смертью, недоваренная собачатина, трупы, вши, безнадега, страх. И — «Балчуг», дорогие авто, казино, дискотеки, пиво, девочки, веселье, беззаботность.

— Дура! Чего пялишься, марамойка! Тебя бы с твоими кудряшками в этот кузов, сучка накрашенная! — Артем со злостью посмотрел прямо в глаза блондинке и вдруг, совершенно неожиданно для себя, плюнул на красный лакированный капот.

Грузовик миновал КПП, свернул на плац и остановился возле казармы. Артем услышал, как хлопнула дверь кабины, и через секунду над задним бортом появилась голова майора:

— Ждите меня здесь. Я зайду в штаб, доложу. Потом отведу вас на ужин.

Они зашевелились, начали подниматься, отрывая примерзшие к скамейкам штанины, и стали выпрыгивать из кузова.

Артем подошел к борту последним. Он боялся, что его окоченевшие ноги от удара об асфальт разобьются на тысячу маленьких осколков, как граненый стакан, и пропускал всех вперед, оттягивая момент прыжка.

Наконец перелез через борт, постоял секунду, глядя на твердый ледяной асфальт плаца, и, набрав в легкие побольше воздуха, прыгнул.

Резкая сильная боль ударила в ступни и пронзила все тело до самого мозжечка, раскаленным гвоздем вошла в темя. Артем охнул.

Такса, притаптывая, подошел к нему, протянул сигарету.

— На черта мне его ждать. Ферзь, блин. Как будто я без него не поужинаю. Будет там теперь трепаться полчаса, а мы тут мерзни.

Он затянулся, посмотрел на штаб:

— О, идет! Вспомни дурака…

Торопливыми шагами майор направлялся к ним. Не доходя, крикнул:

— Где машина?

У Артема противно заныло под ложечкой. Он посмотрел на Таксу, Такса — на него:

— Ну, блин, вот и поужинали.

Такса с ненавистью уставился на майора, сплюнул и заорал в ответ:

— В парк ушла, товарищ майор, а что?

Майор подошел, сказал запыхавшись:

— Давай кто–нибудь за ней, еще один наряд. На Курский, оттуда — на Казанский. Мать с сыном. Быстрей, быстрей, они уже несколько раз звонили, спрашивали, где машина. Будет мне теперь от командира полка.