Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах

Имеются данные о том, что именно Ростопчин приказал обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти из Москвы «все 64 пожарные трубы с их принадлежностями».

Некоторые авторы видят в вывозе пожарных труб такую же ординарную меру, как и эвакуацию любого другого казенного имущества. Но подобный подход совершенно неверен, ибо «в то время, когда вывозились пожарные трубы — а для этого потребовался не один десяток подвод, — из-за их нехватки в городе были оставлены неизмеримо более важные вещи: государственного значения архивы, дорогостоящая церковная утварь, большие суммы денег, артиллерийское и стрелковое оружие, боеприпасы. Наконец, были брошены на произвол судьбы тысячи русских раненых»[45].

Помимо вывоза «огнегасительных снарядов» граф Ростопчин приказал выпустить из острогов на свободу многих преступников, то есть потенциальных поджигателей Москвы. Об этом имеется немало свидетельств очевидцев. Например, некая москвичка А. Г. Хомутова потом вспоминала, что тогда «никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению графа Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к поджогу».

Не правда ли, серьезное обвинение?

Но и это, как говорится, еще не все. В 1912 году в Санкт-Петербурге вышли в свет на французском языке воспоминания Натальи Нарышкиной, дочери графа Ростопчина, и в них она рассказала, что в ночь на 2 сентября в ростопчинский особняк на Лубянке «полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из которых были горожанами, другие — чиновниками полиции. В кабинете отца состоялась тайная беседа», в ходе которой приведенные люди «получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел сразу же после прохождения наших войск через город». Далее Н. Ф. Нарышкина рассказывает о том, как «начал осуществлять начертанный план»:

«В 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города, в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами <…> — вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание моего отца исполнилось».

Известно также, что утром 2 сентября граф Ростопчин сказал своему 18-летнему сыну Сергею:

— Посмотри хорошо на этот город, ты видишь его в последний раз, еще несколько часов, и Москвы больше не будет — только пепел и прах.

В тот же день граф Ростопчин написал своей жене Екатерине Петровне:

«Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился поступать, как Римлянин, но если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии — триумф, который я не хочу ему предоставлять».

По словам историка А. Г. Тартаковского, «одного этого письма было бы достаточно, чтобы считать решающую роль Ростопчина в сожжении Москвы окончательно доказанной».

Доказательством, кстати сказать, может служить и тот факт, что граф Ростопчин сжег и свое прекрасное имение Вороново, что находилось в 60 верстах от Москвы.

Этому был очевидцем британский генерал Роберт Вильсон, и он потом написал следующее:

«В Воронове Ростопчин и его крепостные явили еще одно доказательство патриотизма (но не страха в обыкновенном понимании) перед наступлением врага.

Село Вороново принадлежало Ростопчину, и там у него был дворец-резиденция необыкновенного великолепия.

Даже конюшни отличались величественностью, и над их воротами располагались кони и фигуры с Mount Cavallo[46], которых он привез из Рима. Во дворце находились и дорогие модели всех главных римских и греческих сооружений и самых известных статуй, заполнявших собою большую галерею. Внутренние покои были изысканно обставлены всевозможными предметам роскоши, привезенными из чужих краев <…>

В ночь, предшествовавшую оставлению Воронова, Ростопчин, Беннигсен, Еромолов и еще несколько генералов и офицеров, в том числе английский генерал [так Роберт Вильсон называет самого себя. — Авт.] и адъютант его лорд Тирконнел, расположились бивуаком возле дворцовых конюшен. Ростопчин не давал никому спать своими жалобами на Кутузова „за его оставление Москвы без „договоренного уведомления“, что не позволило властям и жителям выказать не римскую, а более чем римскую — русскую доблесть всенародным зажиганием Москвы прежде осквернения оной присутствием захватчика.“ По его словам, он „никогда не простит фельдмаршалу сего обмана, а теперь собственноручно сожжет столь восхитивший нас дворец, если только приблизится к нему враг, и жалеет лишь о том, что он не во сто крат более достоин сохранения. Все уговоры были бесполезны перед его несгибаемой решимостью <…>“