Война

«У меня в доме все вверх тормашками! — кричит чей-то голос. — Кто мне за это заплатит?» Раздается язвительный смех. Падре Альборнос начинает молитву: «В благости Божьей, — произносит он, — Отец наш, сущий на небесах…» Смех стихает. Я думаю об Отилии, о своем доме, мертвом коте, рыбах и, пока идет молитва, умудряюсь, наконец, каким-то образом выйти, словно вынесенный другими телами, к двери — значит, никто не хочет молиться? Снаружи я слышу голос Ану, продавца пирожков, эхом прыгающий по раскаленной улице. Я машинально иду к площади. Несколько мужчин — некоторых я знаю — замолкают при моем приближении. Меня смущенно приветствуют. Они разговаривают о капитане Беррио, отстраненном от должности на время расследования. «Соберут военный трибунал, и все кончится тем, что он станет полковником в другом городе в награду за стрельбу по гражданским», — предсказывает старик Сельмиро, еще более старый, чем я, и такой мой друг, что избегает смотреть мне в глаза; почему ты испугался, увидев меня, Сельмиро? тебе меня жаль, ты мне сочувствуешь, но все равно предпочитаешь ретироваться в окружении своих сыновей.

Говорят, что вокруг города все усеяно минами: невозможно выйти за его пределы, не опасаясь, что взлетишь на воздух, где вы были, учитель? все пригороды Сан-Хосе в мгновение ока покрылись минными растяжками, уже примерно семьдесят обезвредили, но сколько еще осталось? Боже! это латунные банки, молочные бидоны, набитые шрапнелью и экскрементами — так говорят вокруг, — чтобы заносить заразу в кровь раненых, какие твари, вот мерзавцы; в толпе рассказывают об Ине Кинтеро, пятнадцатилетней девочке, которая наступила на мину, оглохла и потеряла левый глаз; те, кто пришел в Сан-Хосе, уже не могут, да и не хотят уходить — так говорят вокруг.

— Я иду в больницу, — объявляю я всем.

Мы слышим шум вертолета. Все в ожидании запрокидывают головы, вертолетов уже два, некоторое время мы слушаем их и следим за тем, как они улетают в сторону гарнизона.

Я выхожу из толпы.

— Учитель, — окликает меня кто-то, чей голос я не узнаю, — в больнице убили даже раненых. Не оставляйте поиски своей жены, мы знаем, что вы ее ищите. Ее нет среди мертвых, значит, она жива.

Я останавливаюсь, не поворачивая головы.

— Она пропала, — говорю я.

— Пропала, — соглашается голос.

— А Маурисио Рей?

— Убит, как все раненые. Убили даже доктора Ордуса, вы не знали? В этот раз он пытался спрятаться в холодильнике для лекарств, но они его нашли и изрешетили весь холодильник с доктором внутри.

Я иду дальше, сам не зная куда.

— Ужас, что там творилось, учитель.

— Вы идите спокойно и ждите.

— Они с вами свяжутся.

— Вам необходимо спокойствие.

Опять возвращаюсь домой и сажусь на кровать.

Я слышу, как мяукают уцелевшие коты, отираясь о мои ноги. Отилия пропала, — говорю я им. Оба Уцелевших топят в моих глазах свой бездонный взгляд, словно выражая мне сочувствие. Как давно я не плакал.

* * *

Через три месяца после последней атаки на город, ровно через три месяца, потому что с тех пор я веду счет каждому дню, вернулся неизвестно кем, неизвестно как доставленный сын бразильца. Он появился на пороге в семь часов вечера, один, и смотрел на мать без всякого выражения, без единого слова, неподвижный, как статуя. Она бросилась к нему, расцеловала, расплакалась, но он словно спал с открытыми глазами, словно полностью отсутствовал, и с тех пор так и не сказал ни слова. Бледный, кожа да кости, худой, как никогда, хотя худым никогда не был, он стал похож на ребенка, насильно отброшенного в старость: непроницаемый, угрюмый, он ничего не делает, только сидит, принимает пищу, плачет в одиночестве, когда чем-то напуган, слушает, но не слышит, смотрит, но не видит, по утрам просыпается, по вечерам засыпает, не реагирует ни на один голос, даже на голос своей матери — безутешной, не снимающей траура Жеральдины. В кармане его рубашки лежала записка от похитителей, в которой они уточняли, к какому Фронту принадлежат, с кем Жеральдине нужно связаться и какую цену они требуют за жизнь бразильца (Грасиэлита даже не упоминалась).