Война

— Папа велел тебе передать чтобы мы вдвоем уезжали чтобы ты все забрала чтобы не ждала ни одного дня так велел передать тебе папа.

Обе женщины вскрикивают.

— Уезжать? — изумляется Жеральдина. Она уже обежала стол, чтобы обнять сына. — Уезжать? — повторяет она, пряча лицо и слезы на его груди. Но, видимо, тут же глубоко задумывается, глядя на нас с Ортенсией. Она обрела повод и предлог уехать (я вижу это по ее вспыхнувшим надеждой глазам).

— Спасибо, учитель, что заставили его заговорить, — шепчет она и заливается слезами, не выпуская сына из объятий, что не мешает Ортенсии приступить к еде. Я замечаю на столе кофейник. Наливаю себе чашку кофе. Я долго ждал этого момента.

— Ты помнишь меня?

Мальчик кивает. Теперь уже обрывается душа у меня.

— А Отилию помнишь?

Он снова смотрит на меня, как будто не понимая вопроса. Но я не намерен отступать.

— Ты помнишь, как-то утром она угостила тебя кокадой[16]. А потом ты пришел и попросил еще, и она дала тебе четыре штуки: для папы, мамы, Грасиэлиты, а последнюю — для тебя, помнишь?

— Да.

— Ты видел Отилию там, куда увезли твоего папу? Отилия была с Грасиэлитой, с тобой, с похищенными людьми?

— Нет, — говорит он. — Ее там не было.

Тишина стоит абсолютная. Против моей воли мне упорно лезет в глаза обложенный рисом и кусочками банана лангуст. Я извиняюсь перед Жеральдиной и Ортенсией. Меня скрутила такая же тошнота, как в тот раз, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино. Я возвращаюсь через сад домой, в свою постель, из которой меня вытащили, и растягиваюсь на спине, как будто собираюсь умереть, сейчас уже точно, один, окончательно, хотя рядом мяукают Уцелевшие, потягиваясь на моей подушке. «Какой сегодня день? — спрашиваю я у них. — Я потерял счет дням, а ведь сколько всего случилось, чего мы даже не заметили?» Коты убегают, и я остаюсь один, как никогда, теперь окончательно один, это точно; Отилия, я потерял счет дням, прожитым без тебя.

* * *

Понедельник? Еще одно письмо от дочери. Мне приносят его Жеральдина и Эусебио. Я не распечатываю конверт. Зачем? «Я знаю, что она пишет», — объясняю я Жеральдине, пожимая плечами и улыбаясь самому себе. Да. Улыбаясь и пожимая плечами; почему я не читаю девятое письмо своей дочери, хотя бы из любви, пусть даже зная, о чем она пишет? Она спрашивает меня про Отилию, и однажды мне придется ей ответить. Сейчас — нет. Завтра. Что я ей скажу? Что я не знаю, не знаю. Письмо выскальзывает у меня из рук и лежит, как мертвое, у моих ног. Мы сидим на моем участке среди груды обломков, Жеральдина поднимает письмо и подает мне, я складываю его пополам и запихиваю в карман; передо мной возникает лицо мальчика: он стоит у меня перед носом, так же близко, как я, когда наклонился к нему за столом.

— Вы спрашивали про нее, — говорит он.

— Да, — говорю я.

Но про кого? и откапываю в глубине памяти: про Грасиэлиту, ведь в плен дети попали вдвоем.

Лицо мальчика каменеет; его неожиданное воспоминание застает нас с Жеральдиной врасплох, хотя не совсем понятно почему:

— Мы следили за бабочкой, — рассказывает он. — Она полетела назад или по кругу, мы перестали ее видеть, она исчезла. «Я проглотила бабочку, — сказала Грасиэлита, — мне кажется, я ее проглотила, вытащи ее», — так она сказала.

Изменившись в лице, перекошенная от страха, она изо всех сил разинула рот, зажала руками виски и вытаращила глаза от отвращения, открывая рот все шире и шире — огромную темную яму, где он заметил, как ему показалось, радужную бабочку, порхавшую на черном фоне и улетавшую все дальше и дальше вглубь. Он положил ей на язык два пальца и надавил. Ничего другого он не придумал.

«Ее там нет», — сказал я. «Значит, я ее проглотила», — закричала она. И хотела заплакать.

Ее губы потемнели от мельчайшей пыльцы с бабочкиных крыльев. И вдруг он заметил, что бабочка выпорхнула у нее из волос, покружила немного и взлетела над деревьями, в ясное небо.

«Вот она, бабочка, — закричал я, — она только задела тебя крыльями».