Читаем Война полностью

Война

— Василий Васильевич! Про этот корабль слова "Быть не может" можно вместо названия написать. А может быть, что крейсер второго ранга один среди бела дня выходит в атаку на броненосную эскадру из шести новейших броненосцев и пяти или шести броненосных крейсеров, когда вес залпа у каждого броненосца раз в пять больше чем у "Новика"? У него всего шесть пушек в сто двадцать миллиметров, а у броненосцев главный калибр двенадцать дюймов, или тогда у Вас уже пять пушек было?

— Да, уже пять.

— Вот видишь, с пятью пушками выходит под бортовой залп эскадры и пускает ко дну два броненосца, один из которых флагман адмирала Того, и уходит после этого без повреждений и не потеряв ни одного человека экипажа!

— Степан Осипович! Я же Вам рассказывал, что в атаку выходили с носа, чтобы под бортовой залп не подставиться, это уже на отходе пришлось под огнём всей эскадры повертеться, а повреждения были, нам трубу пробили и осколков из палубы наковыряли с пару килограммов, так, что палубу недавно вообще менять пришлось.

— Понял! Василий Васильевич! Два броненосца потопил и горюет, что японцы ему трубу продырявили! Не зря его наверно японцы "Белым демоном" назвали…

— Это не меня, а наш крейсер, что светлый он, а издали так вообще белый.

— Нет, он ещё и оправдывается! Ладно! Идите, портрет посмотрите, Мне очень понравился, и Мария Михайловна такая ясная получилась, часами бы любоваться…

— Степан Осипович! А чего это Вы меня так нахваливать взялись?

— Всё уже поняли, да?

— Так и всё-таки?

— Придёте ко мне потом, и просить буду…

Адмиральский салон на "Петропавловске", это не кабинетик при спальне, это, правда, роскошный большой салон, где полсотни человек рассесться могут. А мы сидели за разговором в столовой не очень уступающей размерами салону, где теперь Верещагин в углу ближе к свету устроил себе мастерскую, стояли несколько мольбертов с накрытыми холстиной картинами. Вот с одной Василий Васильевич снял покрывало, и на нас глянул такой добрый и любимый взгляд карих глаз нашей любимой Машеньки в форме сестры милосердия, что невольно замерла, не дойдя до портрета! Это было так красиво и живо, что не сравнится никакая самая качественная цветная фотография! Помните, был такой художник — Константин Васильев (если ничего не путаю), у которого на картинах были лица с удлинёнными яркими пронзительными завораживающими глазами. Но здесь не было никакого преувеличения или эффектного подчёркивания каких-то черт лица, всё как есть, только настолько живое, что казалось ещё миг и изображение на холсте шевельнётся и окажется живым и настоящим человеком. Я совершенно не знала, что можно сказать и как словами выразить, то, что почувствовала, я подошла и просто с чувством пожала крепкую ладонь мастера. К Макарову мы вернулись, когда я ещё пребывала под впечатлением от картины и почти не отдавая себе отчёта взяла протянутую мне Макаровым гитару. Это была не моя любимая двенадцати струнная красавица, позже выяснилось, что созданная мной мода на шестиструнные гитары охватила многих, и на этой учился играть адъютант Макарова. И пребывая под впечатлением, села и стала петь песню Марианны Захаровой "Аве Мария или посвящение постовой медицинской сестре", где пришлось переделать пару мест из афганских реалий про "замену", что здесь никто не поймёт, и "русую чёлочку" сделать "чёрной", а носик в веснушках у нашей Машеньки имелся свой и не курносая кукольная "пимпочка", а роскошный выразительный и любимый. Но песня очень нравилась когда ещё в первый раз услышала, а теперь ещё и созвучие имени:

Нас от Костлявой всю ночь охраняет

Машенька! Маша — сестра постовая,

Бережно гладит затёкшие руки,

Лаской врачуя бессонные муки.

Раны и боль — её табель о рангах,

Мы перед нею равны словно братья.

Тихо склонилась она над кроватью,

Машенька! Маша — палатный наш Ангел!

Словно молитву шепчу её имя:

Машенька! Машенька!

Аве Мария!

Нет не в бреду мне привиделось-снилось,