Война

— Если тебе так неймется, ты, конечно, можешь эту кошелку поиметь, когда она опять к тебе склонится, но смотри не проколись, иначе, попомни мои слова, поступит в барак какой-нибудь ампутант, потребуются срочные перемены, и ты станешь первым, кого отсюда выставят. Поступай как знаешь, но я тебя предупредил…

Этот мальчишка Бебер был не по годам мудр… Ладно. Прошло еще две недели. Мы никуда не выходили, о том, что происходит снаружи, не знали, однако по всем признакам там шло отступление, и линия фронта приближалась. Пушки стали слышны даже в комнатушке, где мы лежали, а ее окна выходили во двор. В воздухе кружили вражеские самолеты, регулярно появлявшиеся около полудня, не такие уж и агрессивные: три бомбы, не больше. Дамы прятались по углам, отовсюду доносились их дрожащие голоса. Но дамы держались еще достаточно героически. Меконий так и вовсе сразу кидался прочь по лестнице. И возвращался только, когда все закончится…

— Мне кажется, что они стали прилетать чаще, — ворчал он.

Его это отвлекало от работы.

Мне постоянно приходили письма от отца, написанные каллиграфическим почерком и являющиеся образцом высокого стиля. Он призывал меня к терпению, предсказывал скорейшее наступление мира, рассказывал о своих проблемах, магазине в пассаже Березина, необъяснимой злобе соседей и дополнительных обязанностях, которые он был вынужден на себя взвалить, чтобы заменить ушедших на фронт.

«Мы заплатили твоей маркитантке, не совершай больше столь опрометчивых поступков, где бы ты ни оказался, если ты опять влезешь в долги, еще одного такого позора мы не переживем».

В то же время он не жалел слов и всячески превозносил мою храбрость. Я и представить себе не мог, что во мне вдруг обнаружится столько храбрости. Хорошо бы еще знать, что́ это, но вряд ли он понимал, о чем говорит. В общем, он мне постоянно надоедал. И хотя творившийся вокруг бардак, казалось, вот-вот окончательно меня поглотит, словами не передать, до какой степени меня тогда плющило, послания отца все же сумели задеть меня за живое, и в первую очередь своим тоном. Даже за десять минут до смерти люди продолжают цепляться за дорогие их сердцу воспоминания. А в письмах моего отца присутствовала вся моя блядская юность, с которой я успел навечно попрощаться. Я расстался со всеми своими страхами, обидами и еще кучей всякого дерьма без малейшего сожаления, но все равно это было мое маленькое прошлое дрянного мальчишки, частью которого он все еще оставался, даже выводя на предназначенных для прочтения военной цензурой почтовых карточках свои тщательно выверенные витиеватые фразы.

А в своем тогдашнем состоянии, хотя бы прежде чем сдохнуть, я предпочел бы услышать музыку поживее, выдержанную в более подходящей моменту тональности. Хуже всего в бодяге, которую развел мой отец, было то, что музыка его фраз мне совершенно не нравилась. Будь я уже мертвецом и то бы наверняка встал, чтобы выплюнуть ему в рожу все его фразы. Свое мнение я бы и тогда не поменял. Да и сыграть в ящик не самое страшное, куда сложнее сохранить в душе поэзию до того, во всех этих мясорубках, соплях, мучениях, предшествующих финальной икоте. Продержаться до преклонных лет можно, сразу скажу, разве что имея кучу бабла. Л’Эспинасс потом приходила ночью меня приласкать, и я чуть было дважды не разрыдался в ее объятиях. Едва сдержался. И это тоже на совести моего отца с его карточками. Не хочу хвастаться, но обычно я не теряю самообладания даже наедине с собой.

Однако вам без сомнения не терпится узнать, что это за городок Пердю-сюр-ла-Лис. Прошло еще недели три, не меньше, прежде чем я окончательно встал на ноги, и меня выпустили на улицу. Поводов для беспокойства у меня по-прежнему хватало, но виду я не подавал. Даже с Бебером ничем не делился. Что-то мне подсказывало, что ему было не до меня. Л’Эспинасс оставалась, по сути, единственной моей поддержкой и опорой. Меконий ни на что не влиял, а она была богата и вложилась в этот полевой госпиталь.

Каждый день нас посещал кюре. Его сюда тянуло как муху на мед, но для него тут и вправду была лафа. Исповедям конца нет, а он от них прямо тащился. Чуть не лопался от счастья. Я тоже исповедовался, и следом за мной Бебер. Естественно, я не особо откровенничал, так, поговорили о том о сем. Я же не дебил.

Куда большую опасность представлял для меня Меконий, который так и не отказался от идеи извлечь мою пулю. Каждое утро он заглядывал мне в рот и ухо, используя оптические приборы разных размеров, и, похоже, ради достижения своей цели был готов на все.

— Придется пойти на определенный риск, Фердинанд, нам необходимо у вас это удалить… Если вы, конечно, хотите сохранить ухо… да и с головой возможны проблемы…