Война

— Фердинанд, — шепчет она, — Фердинанд, а вы хоть немного меня любите?..

Нельзя говорить слишком громко, соседи только для виду храпели. Наверняка все поддрачивали. Из ночной темноты снаружи доносилось бум-бум, в двадцати километрах, если не ближе, постоянно бухали пушки. Для разнообразия я стал целовать ей руки. Я засунул два ее пальца себе в рот, а другую ее руку положил на свой болт. Мне хотелось привязать к себе эту шлюху. Я еще раз обсосал весь ее рот. Я готов был засунуть язык ей в дырку жопы, сделать что угодно, сожрать ее месячные, лишь бы избавиться от того типа из военного совета. Однако малышка была совсем не глупа.

— Вас, наверное, сильно напугал, Фердинанд, да? Визит коменданта... Ваши объяснения выглядели не слишком убедительно...

Я не реагирую. Просто пробормотал что-то для вида... Я прекрасно понимал, к чему она клонит. Ей нравилось, что я боюсь. Сучка реально от этого тащилась. Она терлась о мою постель. У нее был мощный фламандский зад. Стоя на коленях, она, похоже, полностью слилась со мной в экстазе и по-настоящему словила кайф. Это была молитва.

— Завтра, когда вы отправитесь на утреннюю мессу, Фердинанд, не забудьте поблагодарить Бога за дарованное вам спасение и улучшение своего состояния. Хорошего вечера.

Все завершилось, она кончила и ушла. Калеки вокруг так и остались с разинутыми варежками. Я же чувствовал себя, как после партии в бильбоке. Двенадцать очков. Два очка. Ноль очков... Ригодон...

Следующий день прошел в ожидании. Но из военного совета опять никто не пришел. Тем временем я как бы между делом пытался побольше выведать у лежачих, которым наверняка было что вспомнить о войне.

— Ты видел уже, как кого-то расстреливали? — поинтересовался я у артиллериста, а у него как раз один осколок застрял в легких, другим же ему отсекло кончик языка.

— Ну я вил аного в Сиссоне, ани эт телали шитай три раса... Не мешно.

Не особо складно получалось.

— К шастью атжюжан, — добавил он, — вшатил ему еше три пули в рошу.

Но и этого мне хватило, чтобы оценить свои перспективы. Я сразу стал прикидывать, отправят меня в деревню и расстреляют там, или же сделают это прямо здесь, в Пердю. И то и другое было вполне реально.

Мысли о будущем, гул в ушах и лихорадка не покидали меня всю ночь. И раз уж мне удалось найти мою малышку Л’Эспинасс... раз так, черт, сказал я себе, я не должен сдаваться, сдаваться мне нельзя... Еще два дня и три ночи. От военного совета по-прежнему никаких вестей. А мне ведь еще ничего не предъявляли в связи с полковой кассой, которую эти искатели приключений на свою задницу тогда тоже грабанули, между тем это могло бы стать самым серьезным, чтобы меня как следует прижать, для каких-нибудь особо упоротых отморозков, объявившихся в последний момент. Хотя я бы наверняка выпутался, даже вечерняя лихорадка не помешала бы мне подготовить соответствующие их уровню тупые ответы. Но пока все глухо. Я наблюдал, как за начисто вымытыми окнами восходит солнце и над поблескивающими от дождя остроугольными фламандскими крышами разливается тусклый северный свет. Все вокруг снова оживало, и мне нравилось за этим наблюдать.

Сам я все еще оставался по уши в дерьме, Мекония, который не терял надежду извлечь мою пулю прежде, чем я от него ускользну, дважды в день сменял священник, приходивший подготовить меня к встрече с вечностью, плюс еще этот чертов шум, от которого у меня постоянно тряслась башка, из-за чего я практически не мог спать, ну разве что урывками, в общем, это была в высшей степени насыщенная жизнь, жизнь полная мучений и пыток. И она, я знаю, уже не станет такой, как раньше, когда моя жизнь не отличалась от жизни всех этих дебилов вокруг, для которых сон и тишина — это нечто само собой разумеющееся, раз и навсегда. В шесть утра обычно открывается дверь, и входит дежурная санитарка, три или четыре раза мне она попадалась на глаза, и вдруг однажды утром оттуда неожиданно въезжает муслим на каталке с развороченной выше колена гаубицей ногой.

— Хочешь повеселиться, — окликнул меня Бебер, — понаблюдай за своей телкой.