Война

Время шло, а немцы все еще не отвечали на наше приглашение встретиться.

— К начальству побежали… У начальства разрешения пошли спрашивать — недовольно заметил Чабан.

Наконец, белое полотнище, прикрепленное к черному древку, заполоскалось над немецкими окопами.

Вылезая из окопов, Ступин сострил:

— Знаете, почему они так долго не отвечали?

— Ну?

— Флаг делали. Ждали, когда на древке черная краска высохнет. Мы им оторванным от рубахи боком трясли, а они настоящим флагом…

Но нам сейчас было не до Ступинских каламбуров, на которые он был превеликий мастер. Как-никак, мы шли к немцам, к нашим врагам, не раз подводившим нас. И на этот раз, уходя из полка, мы, на всякий случай, привели роты в боевую готовность.

У немецких окопов нас встретил худой офицер с моноклем и хлыстом в руке. Взяв под козырек, он чинно поклонился.

Мы думали, что он сразу же поведет нас к командиру полка, но вместо этого двое немецких солдат подали нам по черному платку.

Я попросил Ступина, чтобы он спросил у офицера, что все это значит.

— Офицер говорит, что надо завязать глаза.

Мы с Чабаном запротестовали. Зачем завязывать глаза? Что это за унижение? Этак немцы нас могут черт знает куда завести. С парламентерами так не обращаются. Мы уйдем обратно, и война будет продолжаться.

Ступин сказал офицеру, что уполномоченные полка возмущены таким отношением и требуют, чтобы их вели, как подобает, с открытыми глазами.

Офицер замотал головой, что-то забормотав.

— Что он лопочет?

— Он говорит, что господа парламентеры должны подчиниться…

Скрепя сердце, пришлось уступить. Нам завязали глаза, и мы, держась друг за друга, проклиная тот день и час, когда нам впервые пришла мысль о братании, побрели за немцами.

Отправляясь к немцам, мы, грешным делом, думали, что нам удастся поговорить по душам с солдатами, посмотреть, как они живут, как укреплены немецкие окопы. А сейчас нам придется довольствоваться лишь одной командирской землянкой.

Недовольный таким оборотом дела, я спросил следовавшего за мной Чабана, как он себя чувствует.

— Як карась на сковороди, — мрачно буркнул Чабан.

Сколько времени блуждали мы по немецким ходам сообщений, не знаю, но нам казалось, что немцы просто одурачили нас. Они ведут нас — в тыл, и там, возможно, расстреляют как русских агитаторов.

Но вот мы, налетев друг на друга, остановились.

Мягкий звон шпор, голоса людей. Куда мы пришли? И почему остановились? Чьи-то холодные руки коснулись моего затылка. Повязка упала с моих глаз, я увидел тучного старого полковника с железным крестом на груди. Он сидел в окружении офицеров, внимательно рассматривал нас сквозь круглые стекляшки монокля. Удивило нас еще и то, что чисто выбритые щеки их украшали глубокие порезы фехтовальных шпаг.

Толстый офицер, по всей видимости командир полка, предложил нам снять шинели. В этой обстановке, в обществе вылощенных немецких офицеров, мы растерялись. Я пожалел, что мы не пригласили немцев к себе.

Мы молча сидели несколько минут, рассматривая друг друга, не зная, с чего начать щекотливый разговор.

Молчали и немцы. Они курили толстые сигары и в упор рассматривали нас.

Открылась дверь в землянку, вошли с подносами в руках два солдата. Выдвинув два запасных стола, они стали накрывать их. Не прошло и пяти минут, как на столах появились ветчина, колбасы, селедки, дичь, фрукты, белый хлеб и вино.

«Уж не для нас ли они так стараются? — мелькнуло в голове. — Но откуда у них ветчина, колбасы, селедка? Нам все время говорили, что в Германии голод, солдаты сидят на одном картофеле, а на поверку выходит…»

Накрыв стол, денщики удалились. Полковник фон-Корф медленно поднялся и жестом гостеприимного хозяина пригласил нас к столу. Мы переглянулись. Вот-те и раз! В наших инструкциях насчет обеда ничего не было сказано. Кроме того, мы не знали, как держать себя с господами офицерами, как обращаться с ножами, вилками, ложками, салфетками и тонкими бокалами. Возьмешь такой стакан в руку, — от него, пожалуй, ничего не останется. Нет, уж лучше отказаться. Я толкнул Ступина в бок, велел ему поблагодарить хозяев и сказать, что мы только что позавтракали.

— Господин полковник говорит, — перевел Ступин, — что он долго жил в России, знает русские обычаи и просит господ солдат разделить с ним трапезу.

Полковник явно издевался над нами. Поблагодарив его, мы сказали, что сыты, не хотим, а лучше посидим так. Но не сдавался и полковник. Посоветовавшись, мы с неохотой направились к столу. Но, прежде чем сесть, нам предложили вымыть руки.

На кухне блиндажа мы остались одни с денщиком. Ступин спросил его, когда они сделают революцию.

— Ой, геноссе, геноссе… Ленин… большевик… — озираясь по сторонам, залопотал денщик.

Я решил, что настало время действовать, и без долгих слов вынул из кармана сахар, банку консервов, пачку газет и писем к немецким солдатам и сунул все это денщику. Тот вытаращил глаза.

Ступин по-немецки сказал:

— Бери, бери, это газеты, которые издает геноссе Ленин. Только не жги, а солдатам передай…

Денщик схватил подарки и газеты, проворно сунул их под матрац.