Война ангелов. Игнис

– …ну, я тут и думаю – всё, Хаэ, смертушкин час настал, помирать тебе молоденькой да по-лютому! А на ту беду-то небо ка-ак сверканёт! Ка-ак явит лик! Ночью-то было, чуешь, Эварха? Каково жутко! Все попадали наземь, а оно ка-ак дыхнёт: «Пока-айтесь!» – да огнём через всё небо-то! Мне, сущеглупой, тут бы и бежать, а я сама повалилась и давай молиться, как падре учил. Страхолюдство же! Ну и засунули меня потом в ту каморку, ни еды, ни воды, ни надежды… А с неба: покайтесь да покайтесь…

Хаэльдис, как видно, тоже была не в себе, потому что пересказывала Эвархе историю своего спасения в двадцатый раз. Черепушка Адальберт, по счастью, никуда не делся, так и сидел у неё на пальце – может, хранил её какой-то своей, потусторонней магией, кто знает? Но сейчас он молчал, а в глазницах тлели зловещие багровые огоньки.

– Это тут вот. – Хаэльдис ткнула в трёхэтажный дом, одна стена у которого осыпалась, открывая богато обставленные комнаты. Куда подевались хозяева со своей челядью, неясно, но внутри, рискуя оказаться под завалами, уже лазили какие-то пронырливые личности, нагребали в тюки чужое добро. – Тут вот крюк тот, чуешь?

Эварха кивнул, хотя только смутно ощущал изменения в силе, странный и резкий её перепад.

Хаэльдис потёрла шею.

– Вон собор, за тем домом, видишь? Это святого Серапиона собор, там падре и Уго преподобный… Живы ли, нет?..

Эварха так отчётливо вспомнил толстяка кардинала и его викария, что его даже ревностью кольнуло, и грёзы немного отпустили.

– Что, сходить проведать хочешь?

Хаэльдис поджала губы:

– Дело сделаем, и пойду, а то! Пусть воротничок-то снимет. Не то больно, что ошейник нацепил, а то, что не поверил мне падре. Я б и так не делась бы никуда…

– А почему… Хаэ? Чего тебе в них? Зачем им служишь? Отчего не уйдёшь?

До сих пор странно было называть её коротким именем, словно и впрямь подругу. Хаэльдис вздохнула:

– То долгая история…

…Матери своей она не помнила, отца и вовсе не знала. Но вроде как текла в ней какая-то доля эльфьей крови – какая точно и откуда взялась, уже и не узнать, но таланты к магии, особенно к магии всего живого и растущего, говорили сами за себя.

Маленькой она жила у каких-то людей в пригороде, в большом доме с большим садом, это помнилось хорошо. О ней заботились, но не любили, держали взаперти, словно диковинную зверушку; говорили, что мать то ли уехала, то ли умерла, и Хаэльдис иногда плакала по ночам, всё ждала, что мама за ней вернётся.

Тосковала по играм, по вольному воздуху и другим детям, чьи голоса иногда доносились из сада.

Но зато её стали рано учить магии. К ней приходили двое: пожилой мужчина, дядюшка Хлыст – его девочка как огня боялась из-за тонкого хлыста, коим он то и дело подкреплял свои наставления; и девица по имени Тэвилья, явно тяготившаяся ролью учителя. По крайней мере, другого обращения, кроме как «тупица», маленькая Хаэ от неё не слышала. Но учили они на совесть. Ещё не умея читать, Хаэльдис уже знала руны и основные законы построения магических фигур, знала, как определить направление и силу магического потока, как обращаться с амулетами, знала жесты и простые инкантации.

Так продолжалось не слишком долго – едва она выучилась основам, как её стали брать на какие-то странные обряды, ставя в центр большой магической фигуры; от неё требовалось то перенаправить поток силы, то пробудить, как это называлось, амулет, то – и это было страшней всего – капать на линии кровью из заранее проткнутого иглой пальца. Возражать Хаэльдис не смела; обряды всегда происходили ночью, почти в полной темноте, в тиши, участники больше напоминали призраков в тёмных плащах с капюшонами, и девочка каждый раз тряслась от ужаса.

– А потом что с тобой было?

А потом было самое страшное.

Однажды ночью, в глухой и тёмный час, дом сотрясся от мощных ударов. Кто-то кричал, кто-то молил о пощаде, за окнами взмётывалось и опадало пламя – Хаэльдис не знала, что это было такое, она просто забилась под лавку, в самый дальний угол, загородилась скомканным одеялом, и сидела там, пока чьи-то сильные руки не выволокли её на свет.

Утро робко заглядывало в комнату, освещая разбитое окно, языки гари на подоконнике, разбросанные по полу вещи.

– Ваше священство, тут ещё щенок энтих, еретиков, нашёлся! В расход, к остальным? На костёр общий аль куда?

Хаэльдис висела в ручищах наёмника дохлым котёнком. Почему-то стало ясно, что сейчас её убьют. Наверное, проткнут холодным острым лезвием, и будет больно, очень больно. Куда больнее, чем памятный хлыст. Наёмнику было всё равно, кого резать – курицу, ребёнка или кусок хлеба. Она не могла ни просить пощады, ни плакать, а только тихонько ныла.

– Ну-ка, покажи.

Хаэльдис поставили на ноги. Некто крупный, в тёмной сутане, заставил её повертеться, придерживая за плечо; пощупал лоб, заглянул в рот, оттянул веки, хмыкнул удовлетворённо. Руки у него были тёплые и мягкие, а лица Хаэльдис со страху не запомнила.

– Оставь. – Святой отец отпустил девочку. – Я сам с ней… Скажи там, на выходе, что больше никого нет.