Война, блокада, я и другие…

Потом мы перебрались в свою квартиру. Она была пуста, полуразрушена и совсем заброшена. Все, что можно было сжечь, мы сожгли в блокадную зиму. Многое из наших вещей продала Зойкина мама, когда вернулась с торфоразработок. Уезжая в эвакуацию, мы взяли с собой лишь самое необходимое. Дома остались папины костюмы, пальто и обувь. Оставалось много маминых платьев, костюмы, шляпки, черно-бурая и рыжая лисы, несколько модных пар туфелек в коробках, разных пальто, сумочек и ридикюлей и других маминых вещей; чайный и столовый сервизы и другая посуда… Ничего не осталось, а мама очень надеялась, что уж дома-то она переоденется. А все мои вещи, которые мама отправила со мной, когда детей эвакуировали в самом начале войны, пропали после бомбежки детского эшелона в Лычково или уехали вместе с поездом, когда нас, раненных детей, бросили под откосом. А то немногое, что оставалось дома, я донашивала в блокаду и в эвакуации. Но даже из того, что оставалось, я успела вырасти. Вот так случилось, что мы остались разутые и раздетые. И в магазинах купить было нечего.

В комнате, кроме железных кроватей и комода, ничего не было. На полу были разбросаны матрасы и одеяла, прожженные угольным утюгом, который мы ставили к ногам в постели. Не было даже посуды, и мама отмыла детский горшок и приспособила его вместо кастрюли. И на все это и на нас с мамой смотрели со стен мои детские блокадные рисунки. А в самом конце коридора среди завала так и торчала, тускло блестя зловещим боком, то ли «бонба», то ли снаряд, попавший сюда той зимой, но почему-то так и не разорвавшийся. Может, права была Даниловна, которая рассказывала нам об антифашистах, которые заряжают бомбы и снаряды песком, чтобы они не взрывались. Крышу залатали, а вот в потолке были дыры, и с чердака очень тянуло холодом. В комнате и на кухне были выбиты все стекла. Мама насобирала где-то осколки стекол и застеклила окно в комнате. Сбила стол на козлах, навели относительный порядок и начали жить. Наступила осень, а мы были практически раздеты. Одежда пообносилась, а на ногах у обеих были брезентовые тапочки, которые мама купила на базаре в Ташкенте. На кухне стоял большой сундук. Там было множество всякого тряпья. Там же мама нашла и наши шторы с дверей. Вот из этих штор мама сшила мне шаровары и курточку. Боже, как я была рада! Еще мама нашла в сундуке мое маленькое голубое пальтишко. Оно было совсем мне мало, и мама расставила его черными лоскутами. Сделала черный воротник, манжеты, карманы и надставила подол. Мне оно казалось удивительно нарядным. Из серых кусков разных оттенков сшила полосатую юбку, но она мне не понравилась, потому что была узкая и длинная. А чередование серых полосок было даже ничего. Из детской клеенки сшила мне сумку через плечо, для школы. И я была вполне счастлива своим обновам. Но как-то я шла в школу в своих обновках, в брезентовых тапочках, довольная собой, и вдруг встречаю Риту с мамой. Девочку, с которой до войны ходила в одну группу детсада. Она не ездила с нами «на новую дачу» к немцам. На Рите были блестящие коричневые ботиночки, настоящие чулочки, светлое пальто с круглым коричневым бархатным воротником, белый беретик — на бочок, новенький коричневый портфель. И вся она такая аккуратненькая — загляденье. Ее мама обрадовалась, увидев меня, и все спрашивала про маму, как живем, давно ли приехали, где были… а Рита стояла, молчала и ковыряла носочком ботиночка землю. Наверное, ее мама поняла мою растерянность. Она погладила меня по голове и сказала, что мы еще встретимся. Они ушли, а я почему-то продолжала стоять. Потом я видела их много раз. Мама провожала и встречала ее после школы. Но каждый раз я почему-то перебегала на другую сторону улицы. Была ли это зависть? Вряд ли. В классе у нас тоже разные дети были. А вот Риту с мамой я стеснялась. Нет, я не была запущенной. Но внимания мне, безусловно, не хватало. Мама работала по сменам, и мы виделись редко и мало. Часто работала в ночные смены, и днем ей надо было поспать. Вот и получалось, когда я дома, мама на работе, мама дома — я в школе. Поэтому я чаще всего была одна. Вечно хотелось есть, и постоянно есть практически было нечего. Выкупала по карточкам Хлеб и газированную воду на сахарине, называемую «сироп». В основном это был мой дневной рацион. Иногда мама варила и оставляла мне суп или кашу из концентратов. В квартире я жила одна, но страшно мне не было. Ко мне свободно можно было забраться через незастекленное кухонное окно, а когда я уходила из дома, ключ для мамы оставляла под ковриком на лестнице. В комнате было холодно, так как у нас печку не разрешили топить пожарные, там завалило дымоход. Я ложилась в холодную постель, громко включала «тарелку» и слушала, пока не засыпала…