Война, блокада, я и другие…

Так я это делала в блокадную зиму. Помню интересный радиоспектакль «Черный амулет». Его передавали много дней подряд по вечерам. И в эти дни я бежала из школы сразу домой. Какое-то время мы учились в чужой, 395-й школе и учились вразброд, то в первую, то во вторую и даже в третью смену. Идя в школу, мы не знали, в какую смену пойдем учиться завтра.

В один из вечеров я увидела в окне свет. Обрадовалась и через ступеньку влетела на свой второй этаж в свою квартиру. Врываюсь в комнату и… по радио передают «Черный амулет», на кровати сидит мама, на скамейке сидят два милиционера, а за печкой — выгоревший угол, через который видно кухню. На полу мокро, грязно, угли, обвалившаяся штукатурка. Мама рассказала, что она пришла с работы очень уставшая, затопила печку и уснула… Загорелся дымоход, и стена выгорела. Теперь вот ее обвиняют, что она сделала это нарочно, так как знала, что пожарные не разрешили топить нашу печь. Теперь ее за это забирают в тюрьму… Я так обалдела, что даже не заплакала. Я стояла столбом и молчала. У меня уже не было сил сопротивляться своим невзгодам. Милиционеры, наверное, сжалились надо мной, потому что стащили с кровати одеяло и стали занавешивать сгоревший угол. Маму увели. Я пожевала принесенные мамой шроты[8]. (Я не могу объяснить, что это такое.) «Черный амулет» я уже не слушала. В комнате пахло дымом и теплой сыростью. Печка была чуть теплая. Я начала собирать грязь и мусор и выносить его на улицу. Возилась долго. На всем лежал толстый налет обвалившейся штукатурки. Сама вся перемазалась и не столько наубирала, сколько размазала все по мокрому полу. Воды в доме не было, и за ней надо было ходить в соседний дом. Утром мама вернулась. Ее отпустили. У нас снова появилась буржуйка.

Зима 1944–1945 гг. была для нас трудной. Дровами на зиму мы запастись не успели и ходили куда-то далеко за Турбинку и выдалбливали из мерзлой земли какие-то деревянные стоковые отводы. Они были сырые и очень тяжелые. Домой мы их везли на тех самых санках, на которых зимой 1941 г. увезли мертвую бабушку Даниловну. Эти обледеневшие деревяшки не горели, а зло шипели и «плакали» каплями оттаявших ледышек и неимоверно дымили. Мама складывала деревяшки-колобашки за печку для просушки, под ними всегда было сыро и подтекали струйки воды. Все это безобразно пахло, и в комнате стоял удушливый сырой воздух. На том же поле или где-то там же выкапывали мороженую картошку, и было совсем непонятно — люди живут впроголодь, а на поле не убрали картошку, оставили в земле на зиму. В комнате она согревалась и начинала течь и вонять. Мама мыла ее, пропускала через мясорубку и пекла блины, что-то еще туда добавляя. До сих пор помню неприятный вкус этих блинов-каши и неравную борьбу между моим голодным брюхом и этими блинами. Давясь, я их ела, и затем меня жестоко рвало, расстраивался живот.

Мои брезентовые тапочки на стеганной войлочной подошве были постоянно мокрые и совсем не успевали просыхать. После улицы их можно было выжимать, да они и хорошо износились, и у меня из них торчали большие пальцы. При медосмотре в школе врач обнаружил у меня ревматизм, что-то с почками, брюхом, легкими и увеличенное сердце.

И тогда мне в школе выдали ордер на ботинки и трикотаж. Как я была счастлива! Конечно, они были совсем не такие, как у Риты. Они были большие, жесткие и курносые. Нога в них плохо гнулась и болталась, но зато — как в них было тепло и сухо. А трикотаж оказался кофточкой с короткими рукавами, и после первой же стирки она вся полиняла, вытянулась в ширину и стала короткой и широкой.

Иногда я ездила к маме на «Электросилу» — на другой конец города. Подолгу ждала ее у проходной, а потом выходила мама и вела меня в рабочую столовую. Мы ели там «щи и овощи» — удивительно вкусные вещи, хоть там и плавали огромные «лопухи», да и вообще все было крупно нарезано. Но все равно очень вкусно. Иногда в овощи, наверное, добавляли муку или манку, и они тогда становились чуть-чуть слизистые. А иногда мама домой привозила «щи и овощи» в бидончике, и тогда мы обедали дома. Это бывало, когда мама получала дополнительные талоны за сверхурочные. И с горем пополам мы перезимовали.