Война Фрэнси

После этого я отправилась в Центр еврейской общины, чтобы узнать, как вновь стать полноправным гражданином и есть ли возможность получить квартиру. Документов у меня не было, я сдала их еще три года назад. Я заполнила бесконечное число бумаг, и мне дали список адресов, по которым я могу получить копии своих документов. Еще мне сказали, что жилья катастрофически не хватает, и одинокие не могут рассчитывать на отдельные квартиры, семьи и женатые пары имеют в этом вопросе преимущество. Я просмотрела списки погибших и пропавших без вести, а также места, куда их депортировали, и на душе стало так тяжело, что, если бы это хоть что-то решило, я бы немедленно села в автобус до Германии.

Затем я заглянула в наше бывшее ателье. Мари при виде меня смутилась так же, как Макс, и тут же заявила, что ничего моего в ателье больше нет. К концу войны, чтобы власти не обвинили ее в обогащении за счет присвоения собственности евреев, она сдала все на хранение. Затем она добавила, что наши прежние клиенты уже не приходят к ней и ее мужу-портному. Они все переоборудовали за свой счет, и арендная плата выписывалась на ее новую фамилию: все принадлежало им.

Мне дали понять все четко и ясно, и я вернулась к Максу и его семье. Ужин был накрыт на моей скатерти. Мы пили из маминых бокалов, и, казалось, они и не думали, что это может казаться странным. От неловкости я не могла ничего сказать, но все же решила спросить, что случилось с одеждой Джо, которую я отдала им. У меня не было ничего на зиму, но я могла бы переделать что-нибудь из его вещей.

Они начали говорить о том, какие тяжелые времена пережили, что многие наши вещи им пришлось обменять на еду, и тут их старший восемнадцатилетний сын вошел в комнату в костюме Джо. Алена покраснела, и я спешно заверила ее, что это не так важно, и на Ярузеке он смотрится лучше, чем на мне. Но я не понимала, что происходит. Ни тогда, ни потом, когда то же самое повторялось снова и снова в течение еще нескольких недель.

Конечно, далеко не все так отнеслись к моему возвращению, но избавиться от первой горечи было тяжело. Я отправилась в небольшой городок к нашей бывшей клиентке, у которой мама оставила немного денег и свои бриллиантовые серьги. Мама сшила для нее подвенечное платье, и теперь она, ее мать и муж встретили меня как давно пропавшее дитя. Они дали мне в три раза больше причитающейся суммы, объясняя это тем, что деньги сильно потеряли в цене, и не хотели отпускать меня. Детей у них не было, и они даже предлагали удочерить меня. Я оценила их добрые намерения, но после нескольких дней раздумий поняла, что не смогу жить в маленьком городке с чужими родственниками.

Были и те, кто приглашали меня к себе, суетились, пытаясь устроить мою жизнь, и беспокоились о том, как бы ненароком не задеть мои чувства.

Я возненавидела клише, которые на меня вешали и в которых я как будто тонула.

— То, что ваш народ смог выжить, — это просто чудо!

До войны никто не говорил мне «ваш народ».

Еще я слышала:

— Ты даже не представляешь, как мы голодали. Все выдавалось по талоном!

Или:

— Такая красивая и умная девушка, как ты, очень скоро выйдет замуж, и все твои проблемы решатся.

Подобные фразы и еще с десяток других приводили меня в бешенство, и я поняла, что только в компании выживших друзей из Терезина могу успокоиться. Те из них, кто вернулся сразу после освобождения, жили в квартирах, конфискованных у немцев. Некоторые вернулись в свои старые дома, хотя часто мебели на месте не оказывалось. Рядом с ними я, по крайне мере, не чувствовала вину за то, что выжила. Они подбадривали меня, уверяли, что я привыкну, что все постепенно возвращается на круги своя, и вообще, почему я так долго не возвращалась? Мы выжили, и, учитывая обстоятельства, разве этого мало?

Конечно же, они были правы, но впервые за шесть лет я чувствовала себя опустошенной, растерянной, уставшей и безнадежно одинокой. Теперь Китти, когда выкраивала время в своей набирающей оборот жизни, заставляла меня как-то действовать: возвращать собственность, выходить на улицу, делать хоть что-то.

Она нашла нам обеим пристанище у родственников ее бывшего шефа, у которого была огромная и малоиспользуемая квартира на Староместской площади, напротив памятника Яну Гусу. Они предполагали, что Китти в конце концов выйдет замуж за сорокапятилетнего холостяка, который был влюблен в нее с тех пор, как она еще подростком пришла работать в его фирму, и предложили нам комнату. Ее бывший шеф долгие годы ждал, когда она вырастет, Он даже отсидел в тюрьме два года за то, что его поймали, когда он возвращался из гетто после одного из визитов к Китти и ее родителям в Терезин. По крайней мере, на какое-то время у нас была крыша над головой.

В отличие от Китти, я не была способна реагировать на доброту и заботу людей, но отчаянно нуждалась в их обществе.