Война и люди

–  Первый немец, которого вы увидели?

– Это был летчик, фельдфебель с подожженного «юнкерса». Все толпились вокруг него с любопытством: пленный в те дни был событием.

Тот «первый немец» был представителем касты гитлеровских мальчишек, храбрых, воспитанных в духе по-своему твердо понимаемого воинского долга и до предела нахальных. Он был ошарашен тем, что его сбили. Этим юнцам внушали, что смерть на войне с русскими – случайность. Позже им стали говорить, что к смерти надо быть готовым. Еще позже, что надо умереть за Германию. Но это все через три года, а тогда молодому фельдфебелю казалось просто невероятным – как это могли его сбить?

Поговорив с пленным, я обнаружил: в целом это убогий, малокультурный парень, ни к чему, кроме войны, его не готовили. Интересно, что, будучи сбитым у Могилева и имея компас, он пошел не на запад, а на восток. Из его объяснений было понятно, что на шестой день войны немцы должны были взять Смоленск. И он, твердо веря в этот план, шел к Смоленску.

–  Забежим на три с лишним года вперед. Не припомните ли вы какую-нибудь встречу с «последним немцем»?

– В сорок пятом пленные уже мало интересовали. Если того фельдфебеля-летчика, помню, вели четверо конвоиров, то в конце войны сотню пленных мог вести один автоматчик. Разговоры с немцами, однако, были. Я искал таких разговоров и один хорошо помню. (В Дневнике он помечен: «31 марта 1945 года».)

Моим собеседником был старик – католический священник. Говорили о многом: об истоках фашизма, о средствах, какими Гитлер «обворожил» немцев, о немецком национальном характере, о судьбе Германии.

«Мои прихожане женщины, – сказал священник, – сейчас плачут, много плачут, жалуются: арестовали их мужей, членов фашистской партии. Я жалею их как духовный отец, но при этом меньше сочувствую им, чем мне самому бы хотелось. Поздно плачут. Плакать надо было, когда их мужья вступали в фашистскую партию. Но тогда они не плакали. Они проявляли чрезмерную покорность и дисциплину, которую я, немец, ненавижу в немцах».

Такой вот был разговор. Для меня тогда мучительно важно было понять: что же такое немец? Почему лежала сожженной Смоленщина, почему был Майданек (когда я увидел лагерь, мне показалось: схожу с ума), почему были виселицы и рвы, забитые расстрелянными?

Вздором было считать, что сами немцы потеряли все человеческое. Я обнаружил у них в абсолютной сохранности все нормальные человеческие чувства по отношению к своим, к немцам. Я понял: среди них не больше садистов или прирожденных убийц, чем во всяком другом народе, среди них достаточно добродушных, сентиментальных, мягких людей. Но все это проявлялось только по отношению к своим. Нас же они поставили вне пределов действия человеческих законов. Они смотрели на нас, как смотрят на щенят: «Одного оставим, а этих можно утопить». И это сделал с немцами фашизм. Вот почему война была для всего нашего народа вопросом жизни и смерти. Вот почему в 42-м году я писал:

Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!