Все-таки малярия меня свалила. Лежу в санбате. Седьмой день глотаю хинин, акрихин. Писем не получаю. Хочу проконсультироваться у глазного доктора – что-то мутится все вокруг. Погода благодатная – солнце, изредка дожди, но вообще сухо и приятно, что все еще продолжается лето. Когда везли в санбат, я на многое глядел, как будто только что родился на свет, – ведь восемь месяцев сидел в окопах и блиндажах.
Тут в двадцати километрах от передовой стоят копны ржи. Вокруг мелькают только женские платки. В деревне чугун, водруженный на кирпич, – весь очаг, а рядом семья обедает и, конечно, без хозяина. Это уже тыл.Пишу кратко – очень много работы. Сооружаем водосточные колодцы, на блиндажах увеличиваем количество накатов и устраиваем двойные двери – приближается зима и, возможно, кое-какие события…
Я видел разрушения на Воронежском фронте, много видел и позже, но такое увидел впервые. Мертвый город! [2] Освободили его зимой после жестоких боев. Одни только печи в густом бурьяне. Около этих печей, наверно, вертелись малыши и удовлетворенно отогревали замерзшие пальцы. Теперь же круглые карнизы заросли мхом, и лишь куча золы в маленькой топке говорит о том, что в этой печке горели дрова. Печально выглядят среди лебеды старинные русские печи!
В центре города картина разрушений еще суровее. Идешь по пустынному тротуару – стук солдатских ботинок глухим перекатным эхом летает среди бесконечного ряда стен с пустыми глазницами окон и дырками от снарядов. Воронки от бомб, завалы и лебеда…
Печально глядеть на такой город. Грудь наполняется желанием скорее наказать врагов, причинивших народу столько страданий.Здравствуй, дорогой отец!
Пишу в обстановке, которая, несомненно, приведет к перерыву нашей почтовой связи. С часу на час мы должны выступить. Однако ты пиши мне по прежнему адресу. Будем надеяться…
Слышно артиллерийскую канонаду, рев самолетов – наступление началось.