Война и Мир

Забавно было читать о том, как «Черный генерал возглавил Особую бригаду и не позволил Осман-паше прорваться к Плевне, а гусары Смерти вновь доказали всему миру, что их невозможно победить». В статьях писали и о моем ранении, храбрости, умелом командовании и всем прочим, что полагается упоминать в подобных случаях. Не забыли отдать долг памяти и болгарскому ополчению под командованием Бояна Златкова. Естественно, говорили и о донцах Зазерского, драгунах Ребиндера, кубанских казаках, артиллеристах Ломова и ракетчиках Гаховича. Последним уделили меньше всего внимания, так как по моему приказу офицеры в разговорах старались преуменьшить значение ракет.

Я не страдал наивностью и прекрасно понимал, что совсем скоро Европа захочет сделать себе аналогичное оружие, недаром же военные представители различных держав прибыли на Балканы. Расчет был на то, что если ракеты не хвалить, а ругать, то подобная хитрость позволит отвести от них внимание хоть на несколько месяцев, а может и год. В секретном же письме к цесаревичу я не поскупился на восторженные эпитеты о том, как на самом деле проявили себя ракеты, сам Гахович и его подразделение.

Совсем неожиданно я получил более сотни писем со всей России. Писали студенты, впечатлительные барышни, предводители дворянства, представители интеллигенции и даже купцы. Общий посыл таких посланий сводился к благодарности за то, что мы сделали.

Несмотря на общественный восторг, нашлись и те, кто подкинул в бочку с медом ложку дегтя. И нашлись они среди русских генералов. Естественно, учитывая положение и род занятий, откровенно критиковать победу на Виде военные не могли чисто физически, но в интервью, которое дали Кнорринг, Вельяминов и Циммерман проскальзывали отчетливые нотки о том, что минувшее сражение фундаментального значения не имеет, война продолжается, и вообще, настоящего солдата украшает скромность, а ранняя слава — зло, которая может вскружить голову и оказать медвежью услугу. Сам я в полемику со старыми генералами не ввязывался. А в своих интервью делал акцент на том, что Особая бригада выполнила то, зачем ее формировали, проявила себя геройски, понесла большие потери, но в русской армии подобных подразделений хватает.

Кнорринга после случившегося отправили на заслуженную пенсию. Генерал оказался хитер и доказательно обвинить его в преступной халатности не получилось. У его бригады действительно не было патронов, да и разведка докладывала ему о возможном прорыве турков со стороны Гулянци, грозящем выходом во фланг. В общем, Кнорринг подстраховался и почти вышел сухим из воды, да и покровители у него имелись. Если бы не многочисленные возмущения в офицерской среде, да моя дружба с цесаревичем, еще неизвестно, как бы все в итоге обернулось. А так он покинул Дунайскую армию, а на его место назначили георгиевского кавалера, бывшего командира Волынского пехотного полка Родионова, получившего генерал-майора.

Рана моя под наблюдением доктора Кузьмина успешно зажила, оставив на память небольшой шрам, несколько ограничивающего подвижность руки. Софья Шувалова написала замечательное душевное письмо, в котором рассказала, как узнала о сражении на Виде из газет, и о том, что Особая бригада и гусары Смерти там прославились.

«Милая Софья, никаких особых подвигов мы не совершили. Газетчики, как всегда, все переврали, — написал я в ответ. — Когда война закончится, мы с вами встретимся и я приватно расскажу, как на самом деле все было».

После Кати Крицкой эта девушка стала той единственной, кто смогла зацепить мое сердце. Во всяком случае, общаться с ней оказалось интересно. Ее кругозор вызывал уважение, а нравственные и моральные принципы получили мою полную поддержку, хотя я и был с ними знаком отдаленно, по переписки, а написать можно что угодно. Особо мне понравилось, что Софья собиралась присоединиться к сестрам Милосердия на Дунайском фронте. Правда, родные ее инициативу пока не поддержали и из дома не отпустили, так как опасались, что дочь в антисанитарных условиях может заразиться тифом. Она сообщила, что своего в любом случае добьется, а пока же смогла убедить отца сделать крупное пожертвование в русский Красный Крест.

Пришел отчет от инженера Волкова, которого я просил одним глазом приглядывать за Карлом Цейсом. Немец получил внушительное финансирование, чему был только рад. А вот чего его не радовало, так то, что в производстве, которое назвали «Императорская оптика» пятьдесят один процент акций получил лично цесаревич. И хотя Цейс изначально приехал в Россию именно на таких условиях, он все же надеялся, что кое-что можно переигрывать. Переиграть у него не получилось, и именно поэтому за немцем следовало приглядывать. Так, на всякий случай.

Так же Волков сообщил, что заложил два новых парохода и один из них, получившийся «замечательно быстрым» уже сошел со стапелей. Как его назвать, спрашивал инженер. Подумав и решив, что раз уж пароход такой быстрый, я без ложной скромности отписался, что назвать его стоит просто — «Сокол».