Война и потусторонний мир

Александра вздрогнула и прижалась крепче, позволяя ему взять столько, сколько нужно. Наконец он отстранился.

– Быстров… – повторил он, вглядываясь в ее заплаканное лицо. Посмотрел на себя и усмехнулся: – Вот это меня перемолотило… Посмотри-ка, весь доломан в клочья, зараза!

– Вот что тебя больше всего беспокоит? – засмеялась Александра, вытирая щеки.

– Еще бы! Знаешь, во сколько он мне обошелся? Да в нем одних ниток на двенадцать копеек! Э-эх, – сказал он, поводя усами, совсем как раньше. Во всем был как раньше – и в хитром прищуре, и в черноте нахальных глаз, и в вечных насмешках. Даже осмотрев зияющую дыру в груди, он только хмыкнул: – Вот так клюква! Я что же это, Быстров? Я, значит, умер?

Александра нехотя кивнула:

– Умер.

– Ясно, ясно… И где я? В аду?

– Почти. Ты на службе у Кощея, в Мертвом царстве.

Долохов скривился:

– Мертвое царство… Я никакому Кощею не присягал, я, может, и не хочу ни с кем за него биться.

– От этого я тебя и пробудил.

– Вот и молодец, Быстров. – Он похлопал Александру по плечу и обернулся. – А остальные что же, все еще спят, красавцы? Под силу тебе пробудить их?

– Не знаю, – призналась Александра. – Я попытаюсь.

Она подошла к Николаше и обняла его.

Ласково шепнув имя, она прижала ладонью льняные кудри и напела ему на ухо мелодию походного марша, который столько раз слышала в исполнении его флейты. Николаша тут же всхрапнул и уткнулся носом ей в плечо. Такой напуганный, такой хрупкий. Он все стоял, подрагивая, и она не отпускала. Хотелось дать ему еще тепла, еще утешить, и Александра сжала крепче. Через пару мгновений голова его стала совсем легкой, руки невесомыми, голос едва слышимым. Он истончился, а потом и вовсе исчез, рассеялся дымом, словно иней на солнце.

Александра в смятении поглядела на Ягину:

– Но как же… разве нельзя…

– Сраженный мертвой сталью к живым не вернется, – с сожалением сказала Ягина.

Александра перевела взгляд на Долохова.

– Вот, значит, что нам уготовано, – хмыкнул он. Кости его хрустнули, когда он тяжело опустился на камень. – И то правильно, Быстров. Устали мы, пора.

Александра оглядела их, израненных, покалеченных, измученных чужой волей, и поняла, о чем он. Решившись, она шагнула к Волковенко. Обняла его, напомнила, как отбивали у французов украденную корову, как, чтобы не заснуть в седле, сочиняли друг на друга эпиграммы, как распевали у костра романсы, – и все повторилось: его пробуждение, узнавание, а дальше – дым, пар и солнечные искры. Гусара за гусаром, Александра освобождала своих товарищей, пока рядом не остался лишь Долохов. Он все так же устало сидел на камне и молчаливо ждал своей минуты.

– Ну, Быстров, – начал он, но Александра перебила:

– Погоди, мне нужно кое-что сказать тебе перед тем, как…

Она замолчала. Почему оказалось важно прямо сейчас сказать ему правду? Ведь можно было отпустить, и пусть бы никогда не знал секрета, но отчего-то это казалось сейчас предательством. Александра бы себе не простила. Хватит оправдываться бесконечными «не сегодня», ведь если кто и заслуживает правды, так тот, кто прикрывал тебе спину.

– Дело в том, что я… хм… видишь ли… – Подобрать слова оказалось не так уж просто. – То есть… я – не я.

– Ты не ты? – удивился Долохов.

– Да нет же. Я – я, но не совсем… то есть не в полном смысле…

– А в каком же? В половинном? Ты – ты, но только сверху или только снизу?

Кровь бросилась к лицу так, что Александра едва не закачалась.

– Ох, да будь оно все неладно! – Окончательно запутавшись, она рванула присохшую корпию с этой мучительной раны: – Я не мужчина, Долохов! Не мужчина я, теперь понятно?

Она остановилась, дыша, словно от погони, и никак не могла поднять взгляда. Зачем, спрашивается, брякнула? Не могла промолчать, отпустить друга с миром? Не разочаровывать того, с кем бок о бок делила невзгоды солдатской жизни? Долохов все молчал, и Александра устала ждать от него обвинений. Взглянула – и охнула от улыбки, мелькнувшей под черными усами. Если в прозорливость Ягины верилось, то в его…

– Ты что же… знал?

Долохов по своему обыкновению хмыкнул:

– Видишь ли, гм, Быстров, не так-то легко проводить с человеком дни в переходах и ночи на постоях и не заметить, как он… как она… то есть… ну, ты понимаешь…

Он впервые смутился. А Александра отшатнулась от новой мысли.

– И все знали? – спросила она с ужасом. – Весь полк? И Пышницкий?

– Может, и знали, – по-философски спокойно заметил Долохов. – Пышницкий, думаю, догадывался. Но мы мало об этом говорили, до того ли… Разве что посмеивались над твоим страхом перед женским полом и враками про усы. Ну и Волковенко все норовил подтрунить над тобой, вроде того вечера, когда подговорил госпожу Третьякову увести тебя в сад для уединенной беседы…

– Так он это нарочно? – воскликнула в возмущении Александра, и губы ее задрожали от стыда и смеха. – Вот подлец, а я еще обнимала его! Да мне следовало навечно оставить его здесь за такие проделки! – Застонав, она с усилием потерла лицо ладонями, чтобы соскоблить горячую липковатую неловкость. А потом выдохнула и спросила серьезно: – Отчего вы ни разу ничего не сказали?