Война. Хроника пяти дней. Мирись, мирись, мирись...

– В июне, я ездил в Самарканд, провел ночь на могиле Тамерлана. Не там, куда туристов водят, а в внизу, в подземелье, где он по-настоящему лежит. У узбеков считается, что к тому, кто просидит там целую ночь, перейдет частица военной удачи Хромого Тимура. Вроде бы ничего особенного, но людям там почему-то не сидится. Смотритель сказал, что я всего лишь третий, кто досидел до утра. А еще я прихватил оттуда маленький осколок надгробной плиты. Вот он, здесь зашит…

Андрей вытаскивает из-за пазухи крохотный мешочек и показывает свое персональное хранилище «кощеевой иглы».

– А ты «Снег»?

– А что я?

– Ну, ты тоже вроде бы крутой как вареное яйцо. Колись, на чьих могилах набрался военного счастья?

– Не, я не крутой, – ржет «Снег». – Я в детстве был толстым мальчиком из профессорской семьи. До шестого класса вообще на турнике подтянуться не мог. А в спецназ попал случайно… просто двери перепутал.

Мы лежим втроем в темноте на остывающей земле. Пялимся в черное небо, – беззвездное из-за набежавшей дымки. И я выпытываю у ребят, как так получается, что человек в один прекрасный день попадает неизвестно куда, неизвестно зачем, и лежит средь холмов Грузии. Отдыхает от того, что целый день убивал людей к которым ни вражды, ни ненависти и вообще ни чего личного… а вскоре он будет лежать среди других холмов… или равнин… и отдыхать от того же самого. Универсальная формула военного супермена не складывается.

– Ну а ты сам-то журналист, – какого хера ты тут делаешь?

– Так у меня профессия такая, быть здесь…

– И у нас профессия быть здесь.

Вместе с «Блокадником» в «Востоке» служит его земляк Саша. Третий питерский сам «Снег». Себя они в шутку называют «ленинградское трио». Трио вошло в Земо-Никози в составе первой группы ямадаевцев. Здесь же грузин Вахтанг, все остальные чеченцы. Ямадаев тоже здесь. Наверное, в детстве он не смотрел фильм «Чапаев» и не знает теперь, где должен находиться командир. На штурм он отправился прямо со звездой Героя и орденскими колодками на груди. Но вот именной наградной Макаров все же оставил, процедив с характерной чеченской растяжкой:

– Тако-ой пистоле-ет! Жалко буде-ет если меня убью-ют и он грузи-инам достанется.

Вышла эта интербригада из села последней. За собой они вывели колону российских танков застрявших на окраине села под шквальным огнем грузинских САУ. Там было с десяток машин и с полсотни солдат-срочников.

Четвертый день войны. Вечер. Окраина села Земо Никози

Помимо временных обязанностей переводчика Вахтанг был еще и командиром отдельной группы. Среди его подчиненных был еще один грузин – Дато. Молодой, аккуратный, вежливый. Ко мне он обращался исключительно на «вы». Десятилетняя разница в возрасте делала меня безусловно старшим, которому конечно же нельзя тыкать, нельзя перебивать, надо пропускать вперед, и все в таком роде. Рядом с чеченцами, вообще плохо понимающими, зачем к одному собеседнику обращаться так будто их много, Дато, с его хорошими манерами, выглядел забавно.

– Дато, что у тебя с разгрузкой? Чего ты туда насовал?

– Понимаете, я беру с собой восемнадцать рожков. В два раза больше чем положено.

– Зачем?

– Ну, я же грузин.

– И что?

– Знаете, что бывает, когда кончается боекмплект?

– Что?

– Плен! Представляете, что со мной будет, если я, грузин, окажусь в плену у грузин?

Все это Дато выпаливает мне на приличном русском, но с мингрельской скоростью. Понять его можно лишь при большом желании. Впрочем, я понимаю его не столько на слух, сколько нутром. Я тоже боюсь грузинского плена. Хотя с другой стороны и уверен, что моя журналистская ксива, с волшебным американским словом «Newsweek», которая здесь мне больше вредит, там будет работать на меня.

В отличие от Дато, который в плену окажется не только врагом, но и предателем, я вроде как смогу выдать себя за представителя союзной стороны.

Плен действительно особая штука. Его боятся больше смерти. Попасть в плен считается хуже, чем если бы тебе оторвало ноги… Откуда этот иррациональный страх? Может быть, со времен страшного сталинского приказа «Живым не сдаваться!»? может быть от послевоенных сроков за гулаговской колючкой сменившей без паузы колючку концлагерей? А может быть еще со времен Фермопил, когда древние греки «опустили» двадцать тысяч древних персов сдавшихся на милость победителя?

Любой солдат считает плен худшим из зол, – но только до тех пор, пока речь идет о нем самом. Как только дело касается противника, тот же самый боец уверен, что взятие в плен, – акт гуманизма. Просто потому, что альтернатива – расстрел на месте. Слава богу, бойцов, с которыми мне довелось познакомиться, чаша сия миновала. Но сами они грузинских солдат брали в плен на моих глазах.

Плен в боевой ситуации – это удар в лицо прикладом и последующая дюжина увесистых пинков ногами. Мат, крики: «Падла! Мразь! Стрелял в нас!», а потом вопрос заданный неожиданно спокойным и даже будничным голосом:

– Где еще рядом есть грузины? Говори, или, сам понимаешь… Дети есть? Кто их кормить будет, если ты решишь с нами в молчанку играть?