Война (Книга 3)

Самолеты исчезли из поля его зрения, но рев моторов и завывание включенных при пикировании сирен подсказали опытному слуху Миши, что "юнкерсы" начали свою "работу". А вот и послышался свист вывалившихся из фюзеляжей бомб - вначале тихий и даже нежный, как шелест молодой листвы на ветру. Но постепенно он набирал силу и переходил в пронзительный, устрашающе-стенящий рев. Воющие бомбы - смерть с психологической начинкой... Миша шарахнулся во двор ранее разбомбленного двухэтажного дома, упал на траву рядом с цветочной клумбой, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. По-прежнему он не видел самолетов, но фугаски уже кромсали кварталы города, стало меркнуть от пыли и гари солнце в мелеющем небе. Почувствовал, что земля под ним задергалась сильнее и застонала явственнее - значит, бомбы ложились все ближе; и казалось, что именно этот страшный, так больно бивший по барабанным перепонкам, по сердцу, по каждой клетке тела грохот взвихрял воздух и затмевал свет солнца.

Миша раньше и не догадывался, что бомбежка в городе так ужасна. За домами не видишь, куда пикирует самолет, не знаешь, где взорвется бомба, можешь попасть не только под нее, но и под падающие стены, под кирпичи, бревна, куски рваного железа... Нет, легче в поле, в окопе, даже когда вражеский летчик целится прямо в тебя.

Взрывы начали перемещаться в Заднепровье, и младший политрук Иванюта, покинув двор, помчался дальше, тревожась, что сейчас увидит типографию в развалинах. Вокруг полыхали пожары, хотя казалось - уже нечему гореть в этом каменном хаосе; были слышны взволнованные людские голоса, крики, вопли, чьи-то команды.

Иванюта прибежал к огромному и мрачноватому зданию "Рабочего пути" в верхней части Советской улицы, когда бомбежка уже стихла совсем. Цело здание!.. Не стал подниматься на второй этаж в редакцию, хотя влекло его туда, как домой, а сразу кинулся в типографию, убедив старушку вахтера, что дело у него военное, самое наиважнейшее.

Пожилой усатый метранпаж, очень похожий на часового, стоявшего при входе на территорию комендатуры, прочитал бумагу, которую предъявил ему младший политрук Иванюта, куда-то попытался позвонить, но телефон был глух, и он, махнув рукой, крикнул через весь наборный цех, загроможденный высокими реалами со шрифтами:

- Цыбизов, срочная работа для фронта!

Из глубины цеха прибежал парнишка с испачканным типографской краской лицом - большеротый, большеглазый, с оттопыренными ушами, на которые налезали давно не стриженные белокурые волосы.

- Слушаю, дядя Вася! - Голос у Цыбизова неожиданно оказался басовитым.

- Вынь из сегодняшней первой полосы набор последних известий и разверстай на три колонки, - приказал дядя Вася.

- Считайте, уже выполнил...

- Когда примут вечернюю сводку, пусть сразу делают два набора. Метранпаж объяснил подручному, как надо сверстать потом листовку. - А ты, молодой человек, - обратился он к Иванюте, - помаракуй, какую шапку дать листовке. Надо что-то вроде: "Хоть круть, хоть верть, а врагу смерть!"

- Придумаем покрепче! - пообещал Миша с той уверенностью, за которой чувствовалось нечто большее, на что может быть способен простой смертный.

- Поэтов наших попроси. - Метранпаж указал пальцем в потолок, где находилась редакция. - Мастера! Собачий хвост с постным маслом зарифмуют.

- Рыленков и Грибачев здесь?! - Иванюта радостно заволновался.

- А где ж им быть: днем сочиняют, ночью шпионов ловят... А сейчас в бомбоубежище вместе забавлялись считалкой-гадалкой: "попадет - не попадет...".

Для Миши Иванюты, мечтавшего о литературном будущем, каждое печатное слово, каждая строка были священны. А тут сразу два "всамделишных" поэта, которые уже имеют свои книги, печатаются в московских журналах! Миша даже мог читать на память из их сборников немало строк. Вот из "Видлицы" Грибачева:

Ой, Ладога, Ладога,

Полночь фазанья,

Рассвета

Дымок и прозрачность сквозная,

Лесные тропинки,

Седые сказанья,

Легенды,

Что бродят, дороги не зная,

Край песен текучих,

Край ветров певучих,

И света,

И тени,

И золота в тучах.

Написалось бы такое у него, Миши Иванюты, - никто бы в жизни не поверил, а он, наверное, и не выжил бы после этого: помер бы от восторга.

Но если уж говорить правду, больше всего Мишу волновало то счастливое обстоятельство, что он знал обоих поэтов л и ч н о, здоровался, случалось, с ними за руку, а Грибачев даже был его наставником в училищном литературном кружке и первым редактором его неопытных, наивных литературных начинаний. И это знакомство Миши с известными поэтами как-то по-особому будоражило его, возвеличивало в собственных глазах и даже толкало на дерзкие помыслы: если настоящие поэты ничем чрезвычайным не отличаются от обыкновенных людей, то почему бы и ему, Мише, тоже не попробовать свои силы в поэзии?..

Младший политрук Иванюта устремился по пыльной, усеянной обрывками бумаг лестнице на второй этаж. Обычно людный коридор оказался пустым, а двери кабинетов закрытыми.

"Да тут и нет никого!" - с недоумением подумал Миша.