Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую

В том, что касалось решения конкретных вопросов, Бюлов стремился поддерживать Тройственный союз с Австро-Венгрией и Италией и втайне холодно относился к идее сближения с Англией. Он чувствовал, что для Германии было бы лучше оставаться нейтральной в русско-британском конфликте, и писал по этому поводу: «Мы должны оставаться независимыми от обеих этих держав и находиться в равновесии, а не раскачиваться туда-сюда, подобно маятнику»[201]. Если он и отдавал предпочтение какой-то из сторон, то, вероятно, России, которая, как он предвидел, в долгосрочной перспективе окажется сильнее. Что до Британии, то, по его мнению, там рано или поздно должны были понять, насколько важно дружить с Германией в условиях противостояния с Францией и Россией. Кажется, ему никогда не приходило в голову, что у англичан могут возникнуть свои соображения по выходу из изоляции.

В руководстве германской внешней политикой Бюлова вначале поддерживал один из самых загадочных, влиятельных и талантливых работников министерства иностранных дел – Фридрих фон Гольштейн из политического департамента. Ойленбург называл Гольштейна «Чудовищем из лабиринта», и прозвище прижилось, хотя его и не назовешь справедливым – ведь Гольштейн был вовсе не чудовищем, а способным и преданным слугой Германии, делавшим все возможное для защиты ее интересов за границей. Однако, как и во всех прозвищах, в этом тоже была доля истины. Гольштейн был человеком скрытным и всюду видел признаки заговоров. Сын Бисмарка Герберт утверждал, что у дипломата была «почти патологическая мания преследования»[202]. Хотя Гольштейн мог быть жестоким и резким с окружающими, сам он был крайне раним. Он вел аскетичный образ жизни в трех маленьких, скромных комнатках и, казалось, почти не имел никаких увлечений вне работы, если не считать спортивной стрельбы. Он почти не показывался в обществе и прилагал все усилия, чтобы не встречаться с кайзером, которого он чем дальше, тем больше не одобрял. Когда император посещал Вильгельмштрассе, чтобы увидеться с Гольштейном, последний сбегал от него, устраивая длительные пешие прогулки[203]. Когда в 1904 г. они все же встретились на большом званом обеде, то, по словам очевидцев, обсуждали лишь утиную охоту[204].

От высоких постов в министерстве Гольштейн всегда отказывался, предпочитая действовать за кулисами, следить за входящими и исходящими бумагами, плести интриги, карая врагов и вознаграждая друзей. Его кабинет примыкал к кабинету самого министра, и у Гольштейна вошло в привычку заходить туда без приглашения. Хотя он изначально и был близок к Бисмарку, который во многом полагался на него, впоследствии они разошлись во мнениях из-за русского вопроса, и Гольштейн поссорился как с самим канцлером, так и с его сыном и всеми их сторонниками. Гольштейн с осуждением отнесся к перестраховочному договору и к самой идее того, что Германия и Россия могут построить дружеские отношения. Возможно, это было связано с тем, что он с неприязнью вспоминал те времена, когда еще молодым дипломатом служил в Санкт-Петербурге, который тогда был столицей России. Так или иначе, ненависть к России и страх перед ней были одними из немногих постоянных черт его политики[205]. Со временем его дружба с Бюловом станет жертвой разногласий именно по этому вопросу.

В декабре 1897 г. Бюлов произнес в рейхстаге речь, представив свое видение внешней политики Германии и особо остановившись на приближающемся, как тогда полагали, разделе Китая. Его речь была продумана так, чтобы произвести впечатление на широкую общественность: «Мы должны потребовать, чтобы германский миссионер, германский промышленник, германские товары, германские корабли и германский флаг уважались в Китае не меньше, чем представители и символы других стран». Германия была готова уважать азиатские интересы других держав – до тех пор, пока те в ответ уважали ее собственные: «Одним словом, мы не хотим закрывать никому солнце, но и сами требуем достойного места под ним». Мир должен признать, продолжал он, что старый порядок изменился: «Прошли те времена, когда немец уступал власть над сушей одному своему соседу, а власть над морем – другому, оставляя себе лишь небеса и философские абстракции»[206]. Речь Бюлова была воспринята очень хорошо: вюртембергский представитель в Берлине отмечал, что фразы из нее «уже практически превратились в пословицы и сейчас у каждого на языке»[207]. Снова обращаясь к рейхстагу двумя годами позднее, Бюлов впервые употребил термин Weltpolitik. Довольно любопытно, что в наши дни этот термин обычно переводится как «политика по защите окружающей среды», но в то время он подразумевал глобальную, мировую политику – причем такую, которая вызывала у наблюдателей вне Германии сильнейшие подозрения. Совместно с ним часто использовали столь же скользкое понятие Weltmachtstellung, или «статус великой державы».