Война (ЛП)

На крыше было холодно. Вокруг них бушевал шторм, осыпая вертолётную площадку дождём; ветер швырял в них капли дождя всякий раз, когда менял направление. Они стояли под металлическим навесом возле двери, которая вела в здание под ними. Дождь стучал и тарабанил по навесу, когда капли не сносило в сторону порывами ветра.

Рывком подтянув её поближе к своему телу, он согревал её своей плотью, своим светом, своими ладонями.

Ему опять хотелось её трахнуть. Она, наверное, это чувствовала, потому что уже так хорошо владела своим светом. Со временем она овладевала им всё лучше и лучше, отчего ему хотелось трахать её ещё чаще, жёстче и дольше.

Но он пообещал, что отведёт её полетать. Он обещал.

Фигран мало что знал с абсолютной уверенностью, но он знал одно: обещание — это обещание. Он не мог нарушить зарок, и неважно, с какой беспечностью он был дан. Реви' научил его этому.

Например, обещание, которое он дал Джону.

Фигран поклялся Джону, что присмотрит за ней. Он поклялся, что никогда не допустит, чтобы с его сладкой девочкой случилось что-то плохое. И это обещание он тоже сдержит. Он будет беречь Войну Кассандру, следить, чтобы она была в безопасности, хорошо оттрахана, взлелеяна и обласкана — защищена от всех тех, кто может ей навредить, даже включая её саму.

Даже включая отца, если до этого дойдёт.

— Я тебе это рассказывала? — повторила она. — Я рассказывала тебе, что я пыталась летать? Я спрыгнула с крыши, хлопая руками как величественная, большая птица без перьев. Элли и Джон нашли меня на их заднем дворе, когда я закричала, а их мать…

— Этого никогда не происходило, дорогая, — сказал Фигран.

Он говорил громко, чтобы его было слышно поверх свистящего, стонущего ветра и хлопающих лопастей вертолёта, медленно опускавшегося перед ними. Фигран наблюдал за пилотом через окно, видя, как тот смотрит на него и Касс. Не отворачиваясь от зеркальных очков пилота, он добавил:

— Это всего лишь выдумка, помнишь, любовь моя? Руку тебе сломал отец. Он переломил её надвое, когда напился. Он назвал тебя шлюхой… мелкой потаскушкой. Тебе было одиннадцать. Ты поднялась на ту крышу, потому что хотела его наказать. Ты собиралась спрыгнуть, убить себя, но Элли отговорила тебя от этого.

На мгновение опустив взгляд, он улыбнулся ей.

— …Конечно, маловероятно, что падение убило бы тебя. Но ты могла сломать другую руку. Может, ногу. За это твой отец точно избил бы тебя ещё раз, так что, наверное, к лучшему, что ты не воплотила эту идею.

Воцарилось молчание.

Когда оно затянулось, Фигран посмотрел на неё, в этот раз дольше изучая её лицо. Он смотрел в смертельно бледное, прекрасное, овальное лицо Войны Кассандры и увидел, что её оживлённое выражение совершенно опустело.

Несколько показавшихся очень долгими секунд она лишь пристально смотрела, будучи не в состоянии видеть его или что-то вокруг него.

Затем она медленно кивнула.

— Вау, — произнесла она. — Ты прав, — её накрашенные красной помадой губы хмуро поджались, а радужки глаз сфокусировались обратно. — Странно, да? Что я помню это как реальность? Я забыла, что Элли вообще там была. В моём воспоминании она пришла позже, с улицы.

Он поцеловал её в щеку.

— Не так уж и странно, дорогая, — сказал он, снова её целуя. — Все мы временами помним то, что хотим помнить. Нам, видящим, возможно, приходится приложить для этого побольше усилий, чем людям, но, в конечном счёте, мы, как и они, способны рисовать собственные воспоминания. Может, даже лучше, чем они. Может, нам просто надо сильнее верить в это, чем им.

— Но это казалось таким реальным. Я помню каждую деталь.

Всё ещё говоря громко из-за тарабанящего дождя и вертолёта, опускавшегося в белый круг посередине вертолётной площадки, Фигран почти прокричал:

— В детстве я говорил себе, что моих родителей убили пираты. Я говорил себе, что это пираты забрали меня в рабские лагеря. Я верил в это годами, дорогая моя. Я даже помнил пиратский корабль… и их лидера, у которого была металлическая нога.

Её полные, аппетитные, накрашенные красной помадой губы нахмурились. Она прижала свои развевающиеся на ветру чёрные волосы пальцами, ногти на которых были накрашены лаком, по цвету совпадающим с кончиками её волос и губами.

— Что случилось на самом деле? — громко спросила она.

Он улыбнулся ещё шире.

— Мой отец продал меня. И мою мать, — когда она свела брови, он улыбнулся ещё шире. — Он сделал это не из дурного умысла. Он боялся, что они убьют всех нас троих, если он не согласится продать меня им. Они уже и так изнасиловали мою мать.

Когда Война уставилась на него, разинув рот, он крепче обнял её.